Ральф Ингерсолл - Совершенно секретно
Монтгомери получил под свое командование. Девятую американскую армию на том основании, что ему требовалось прикрытие с фланга во время наступления на Гамбург. После окружения Рура даже английские представители в СХАЭФе не могли оперировать этим доводом, ибо Монтгомери продвигался так медленно, что ему вообще не нужно было прикрытия. Таким образом, окружив Рур, Омар Брэдли не только захватил единственный крупнейший промышленный район, еще остававшийся у немцев, и не только взял свыше трехсот тысяч пленных, но и вернул под свое командование Девятую армию, — факт, о котором генерал Маршалл почему-то забыл или не захотел упомянуть в своем официальном отчете.
Гораздо легче понять, почему бывший начальник генерального штаба не подчеркнул того обстоятельства, что все эти замечательные события стали возможными только благодаря грандиозному наступлению русских через Вислу, снявшему главную тяжесть борьбы с Западного фронта. Он писал о своих. А у нас в штабе был праздник в тот день, когда фронт русских выдвинулся на оперативную карту, по которой мы следили за продвижением наших собственных армий, и оба фронта вместе составили клещи общей операции окружения. Одной карты было теперь достаточно, чтобы видеть взаимодействие четырех мощных сил, борющихся за континент: англичан и американцев, уже не подчиненных единому командованию, русских и зажатых между ними немцев. В действиях каждой армии мы усматривали черты национального характера, и я забавлялся мыслью, что в войне эти черты проявляются, в сущности, так же, как в игре.
Американская тактика, например, определенно сродни американскому футболу. Мы, казалось, только и делали, что, нагнув голову, ломились в самый центр линии или каким-нибудь замысловатым способом передавали мяч вперед. А когда пехоте удавалось пробить брешь в позициях противника, наши танки неплохо изображали бег по полю.
Война, как ее вели американцы, напоминала футбол во многих отношениях: потренироваться месяца два, разработать несколько вариантов, наскоро посовещаться, чтобы выбрать один из них, а потом либо попросту ударить в лоб, либо сделать петлю похитрее, — и мчаться что есть духу по открытому полю. Это была игра в расчете на овации трибун или на альбом, куда можно наклеить газетные вырезки, где упоминается ваша фамилия; игра, в которой увечья не редкость; грубая игра, которую ведут всерьез, — но все же игра.
На другом конце Европы были русские, которых мы наблюдали уже около года. Их манера играть напоминала шахматы — игру умственную и беспощадную. В шахматах сознательно жертвуют пешками и даже более важными фигурами, чтобы в дальнейшем добиться преимущества. Взяв фигуру, ее попросту снимают с доски. Русские разрабатывали свои планы на много месяцев вперед, и когда у них, как в шахматах, оказывалось на одну — две фигуры больше, чем у немцев, можно было с уверенностью предсказать, что они будут и дальше нажимать и разменивать фигуры до тех пор, пока у противника уже не останется фигур для размена.
Русские явно смотрели на поле боя, как на шахматную доску: они рассчитывали на много ходов вперед, заставляли немцев непрестанно перемещать силы, чтобы отражать их наступление то на одном, то на другом участке огромной шахматной доски, протянувшейся от Балтики до устья Дуная. Немцы никогда не могли сравниться с русскими в понимании того, что происходило на этой доске, и, по-видимому, после того как немецкие генералы исчерпали свои первые, довоенные штабные этюды, у немцев никогда уже не было настоящего, развернутого плана разгрома русских.
Действия британских войск на нашем левом фланге всегда напоминали мне крикет. Это была нескончаемая игра, с примерами индивидуального героизма и мастерства… и с перерывами для чаепитий.
Англичане играли в войну так же, как в крикет, — в отличных костюмах, соблюдая хороший тон и — бесконечно долго.
А немцы? Они проиграли войну, потому что вообще не видели в ней элемента игры. Они относились к ней слишком серьезно.
Такие мысли рождались у меня при рассмотрении одного из аспектов войны. Думая о других ее сторонах, я не мог придти к столь же определенным выводам. О взглядах и настроениях рядовых и младших офицеров я за всю кампанию в Европе не узнал больше того, что уже знал в Африке. Я убежден, что, как правило, рядовой с начала и до конца не знал, из-за чего она ведется и почему и ради чего он сражается в Европе. Мне думается, что у него была одна цель — покончить со всем этим и вернуться домой. Он сражался, чтобы убивать людей, которые пытались убить его. И еще потому, что ему приказывали сражаться, и потому, что, не выполнив приказа, он покрыл бы себя позором.
В лучшем случае рядовой сражался за какого-нибудь одного офицера, сумевшего завоевать его любовь и восхищение, или за своих друзей, или за свою часть — чаще всего отделение или взвод, реже — роту или батальон, а иногда и дивизию. Он гордился дивизией, в которой служил, но в этом было что-то абстрактно-романтическое, ибо он редко знал, кто командует его дивизией, и никогда не знал, где находится ее штаб и как идут дела в других полках или батальонах.
Командиры дивизий иногда умели в какой-то мере лично руководить солдатами. Командующие армиями — даже Паттон, о котором столько кричали, имели непосредственнее влияние только на подчиненных им командиров дивизий и корпусов. Для рядовых они оставались чисто мифическими фигурами.
Командиры корпусов, чья роль во всяком сражении и кампании огромна, это забытые полководцы войны. Ни их начальники, ни их подчиненные не считали командира корпуса постоянным фактором. Публика о них никогда не слышала, и я готов поручиться, что ни один редактор газеты в Соединенных Штатах не мог бы назвать хоть одного командира корпуса, сражавшегося в Европе, и указать, в какую армию входил его корпус и когда, и какими дивизиями, и в каких боях он командовал. А между тем от знаний и решительности командира корпуса зависел исход боя. Он зависел и от того, в каком состоянии были солдаты, когда их послали в бой, — усталые и приунывшие или обозленные — обычно на немцев, в связи с каким-нибудь происшествием местного значения, вроде засады под прикрытием белого флага или расстрела пленных частями СС где-нибудь поблизости.
Все эти факторы — от высшей стратегии до скверного настроения отдельных людей — влияли и на ход, и на исход боев.
В плане высокой стратегии, в пору финала нашей цирковой кампании, борьба шла попросту между Брэдли и немцами; Монтгомери потерпел полный провал.
Но недаром установилось мнение, что англичане никогда не считают свой провал окончательным. В течение всей зимы и весны они напоминали, что командующим сухопутными силами, как-никак, назначен Монтгомери, но всякий раз от них отмахивались. Они сделали еще одну попытку овладеть положением, но победоносные американцы и ухом не повели. Эта попытка была сделана после того, как Брэдли, с изумительной точностью выбрав время, предпринял свой поход на восток. Он начал его, когда удостоверился, что немцы, окруженные в Руре, истощены и не в силах вырваться из окружения, и как только передовые американские части были обеспечены снабжением достаточно, чтобы на этот раз наступать до полного уничтожения Германии.
