Елена Морозова - Калиостро
Деятельный, изобретательный, обаятельный, с блестящими способностями актера и режиссера, улавливающий момент, когда надо выхватить шпагу, а когда произнести загадочное слово вроде «тетраграмматон», инстинктивно чувствовавший своего зрителя и восторженного поклонника, Калиостро отлично подходил на роль и мага, и целителя. Склонный к истерии — судя по приступам ярости, описанным современниками, — он не только нес в себе мощный заряд самовнушения, но и передавал этот заряд окружающим, создавая атмосферу, благоприятную для исцеления верой. Изначальная готовность обращавшихся к магистру пациентов очевидно повышала их восприимчивость к внушению и помогала справиться с симптомами недугов, а его тинктуры и эликсиры являлись дополнительными средствами как психологической поддержки, так и укрепляющего или слабительного (об этом судить фармацевтам)[80].
Незнание любой эпохи определяется границами ее знания; по ту сторону этой границы незнание облекается в форму таинств (арканов) и начинает жить самостоятельной жизнью. А знание, дойдя до своих пределов, превращается в вымысел, который виртуозно умел эксплуатировать Калиостро. Улавливавший все веяния, носившиеся в воздухе, магистр не мог пройти против феномена масонства, использовавшего в деятельности своей такие мощные рычаги, двигающие человеческой натурой, как тяга к неведомому и воображение. Разуверившийся не только в государственных институтах, но и в философии энциклопедистов, поставивших во главу угла сомнение и критический анализ, человек с нерастраченным жаром сердца устремлялся в мистику. В век философии мистика и фантазмы шли особенно хорошо, ибо мода на рассуждения заставляла всех размышлять и рассуждать до бесконечности, отчего многим начинало казаться, что они видят невидимое и проникли в непроницаемое. Разуверившемуся в разуме не надо было ничего объяснять, ибо, найдя всему объяснение, он не обрел счастья, а потому без рассуждений устремлялся в объятия магистров, ничего не объяснявших, а требовавших повиновения. Подобно проповеднику, Калиостро в речах своих неустанно твердил о свете открывшейся ему истины, о египетских жрецах, поведавших ему древние тайны, делал загадочные намеки, и многие начинали усматривать в его словах тайный смысл и охотно признавали его хранителем истины и знатоком тайных наук.
Звание Великого Кофты не только тешило гордыню магистра, но и приносило ощутимый доход в виде взносов и пожертвований, часть которых он раздавал в качестве милостыни, чем снискал себе прозвание «друга человечества». Благотворительность являлась одной из масонских добродетелей, главный масон египетского ритуала не мог ее не исповедовать; впрочем, стяжателем Калиостро никогда не был, деньги легко к нему приходили и столь же легко уходили. Может, поэтому он с такой охотой брался за поиски кладов, возможно, обманывая не только клиента, но и самого себя: ведь многие его земляки-сицилийцы были уверены, что клад их ждет, надо только узнать, где копать… Поиски кладов, как и алхимические опыты, обычно кончались неудачей, но магистр никогда не признавал себя побежденным. Тем более что молва о его деяниях, обегая Европу, нередко поражение превращала в победу.
Возможно, в этом и заключалась одна из причин, почему имя Калиостро до сих пор на слуху — в отличие от многих подобных ему авантюристов и шарлатанов той эпохи. Но главная причина, пожалуй, заключается в том, что Калиостро в нужное время оказался в нужном месте и сумел в полной мере использовать сей подарок судьбы. Кто-то показывал электрические фокусы и с помощью физических приборов вызывал «призраков», кто-то добирался до высоких масонских градусов, кто-то экспериментировал с металлами. Калиостро был везде — в прямом и переносном смысле. В прямом — объехал всю Европу, в переносном — о нем писали и сплетничали по всей Европе, создавая эффект постоянного присутствия. Атак как среди разговоров и сплетен больше было фантастического, то людей завораживала не столько реальная личность, сколько всевозможные ее приключения. Получался своего рода сериальный персонаж…
Образно говоря, Калиостро и иже с ним противопоставляли строгим постройкам, сооруженным на фундаменте разума и реальности, роскошные барочные дворцы, существовавшие исключительно в мире воображаемого, играющего в нашей жизни далеко не последнюю роль. Разум, загоняющий в свое русло стихию чувств, превращался в диктатора, а обузданные чувства искали выхода наружу. Обратившись к той части нашего сознания, которую невозможно просчитать и которая порой заставляет нас совершать непредсказуемые поступки, Калиостро наиболее ярко воплотил в себе мистическое, иррациональное начало века Просвещения. Имя его стало своеобразным символом тайного, непонятного, неведомого, которого жаждет наше воображение. Среди современников было немало причастных к тайнам: достаточно назвать орден иллюминатов, членство в котором приписывали не только магистру (а вдруг на самом деле состоял?..), но и кавалер-девице д’Эону[81], и драматургу и авантюристу Бомарше, и Марату, и Робеспьеру… Но воплощением этой тайной реальности стал именно Калиостро, а также Сен-Жермен, персонажи, о которых подлинных сведений сохранилось мало, зато слухов и сплетен ходило и продолжает ходить предостаточно. Наверное, поэтому оккультисты причислили обоих великих авантюристов к лику герметических философов, мистиков и бессмертных учителей человечества. Но оккультные (эзотерические) учения принадлежат миру воображаемого, поэтому, воссоздавая жизнеописание исторического персонажа, вряд ли следует принимать их в расчет.
Авантюрист и шарлатан Джузеппе Бальзамо успешно подвизался на многих поприщах: морочил головы туманными речами и алхимическими экспериментами, показывал фокусы, выдавая их за волшебство, по-королевски исцелял наложением рук, изготовлял эликсир молодости, пользовавшийся большим успехом у дам. А чтобы его спектакли были более убедительными, костюм носил вычурный и броский, часто одевался на восточный манер. Взяв себе новое звучное имя и добавив к нему графский титул, он настолько сжился с новым образом, что придумал ему биографию и стал считать ее своей. Получилось, что Бальзамо «жить-то жил, а вот быть-то его не было». Незаметно для себя Джузеппе Бальзамо уверовал в реальность воображаемого мира, где его место занимал надменный и всемогущий граф Калиостро, а самозваный граф убедил и себя, и многих вокруг, что шарлатан Джузеппе Бальзамо не имеет к нему никакого отношения. Но это случилось, когда время авантюристов-магов уже уходило в прошлое, освобождая сцену для опасных авантюристов от политики. Что побудило Бальзамо оправиться в Рим? Просьбы жены или утрата ощущения реальности? Наверное, и то и другое. Что, как не утрата представления о реальности, могло побудить его поверить в возможность одобрения папой его масонского ритуала, в сотни сторонников, готовых в любую минуту прийти к нему на помощь? Магия, оказавшись бессильной перед гильотиной Робеспьера и штыками наполеоновской гвардии, отступила в тень, ожидая, когда вновь наступит ее время. Возможно, сидя в одиночной камере крепости Сан-Лео, Калиостро ощущал, что время его ушло. Но вернуться к образу мелкого шарлатана Бальзамо он уже не мог.
