Великая Княгиня Мария Павловна - Воспоминания
Мои слова произвели тягостное замешательство, королева пыталась спасти положение, сменив тему разговора.
Этот эпизод только один из тех, что случались очень часто. Благополучные цивилизованные люди брались судить о наших делах издалека, отпускали неосновательные суждения, забывая, что мы играли в величайшей за всю историю трагедии, что наши семьи истреблены и мы сами едва уцелели; и если даже они не собирались причинить нам боль, их бестактность жестоко ранила.
Терпеть непонимание и унижения можно было только, увидев вещи в новом свете, а это требовало времени, выучки и терпения. Перемены в нашем положении стали особенно очевидны в Париже. В послереволюционной России мы были гонимым классом. В Румынии я была кузиной королевы. А в Париже мы стали обыкновенными гражданами и вели, как полагается здесь, обыкновенную жизнь, и вот эта ее «обыкновенность» была мне внове.
Никогда прежде я не носила с собой денег, никогда не выписывала чек. Мои счета всегда оплачивали другие: в Швеции это был конюший, ведавший моим хозяйством, в России — управляющий конторой моего брата. Я приблизительно знала, во что обходятся драгоценности и платья, но совершенно не представляла, сколько могут стоить хлеб, мясо, молоко. Я не знала, как купить билет в метро; боялась одна пойти в ресторан, не зная, как и что заказать и сколько оставить на чай. Мне было двадцать семь лет, но в житейских делах я была ребенок и всему должна была учиться, как ребенок учится переходить улицу, прежде чем его одного отпустят в школу.
Когда мы наконец получили английские визы, я была рада уехать из Парижа — и не только в предвкушении встречи с Дмитрием. В Париже никак не получалось обрести душевный покой.
Вместе в Лондоне
Тринадцать лет назад, всего полгода после перемирия, поездка в Лондон была совсем не то, что сейчас. Поезд Париж — Булонь–сюр–Мер еле полз, вагоны старые, набитые битком, неудобные. Булонь еще пестрел следами войны, но был тих и заброшен, словно замок отвоевавшей свое Спящей Красавицы. Пароходы через Ла–Манш были старые и грязные. Почти все время пути мы простояли в длинной очереди с такими же иностранцами, ожидая печати в паспорте. Просочившись наконец в каюту, где обосновался чиновник, все подвергались очень вежливому, но дотошному опросу, после которого чувствовали себя только что не шпионом. В Англии же ничто не напоминало о недавней войне: ровный и мирный ландшафт, не обезображенный колючей проволокой и бараками, везде порядок и опрятность. Я разволновалась, впервые увидев Дуврские скалы, ведь я никогда не была в Англии, зато дорога до Лондона запомнилась мало, голова была занята мыслями о встрече с Дмитрием. Чем ближе мы подъезжали к Лондону, тем больше я волновалась. И вот наконец вокзал Виктория. Поезд еще не стал, а я уже высунулась в окно, обшаривая глазами платформу. По платформе вперевалку шел высокий человек в военной форме защитного цвета.
— Дмитрий! — крикнула я.
Голова в британском офицерском кепи обернулась на мой голос. Это был Дмитрий. Я пробежала по вагону и спрыгнула на платформу. Мы взялись за руки. Охваченные скорее смущением, нежели иными чувствами, мы молча смотрели друг на друга. Дмитрий, конфузясь, стянул кепи, и мы обнялись. Так же молча мы отступили и снова вгляделись друг в друга. Как же он изменился! Это уже не был тот светлолицый стройный юноша, которого я провожала на пустом вокзале зимней ночью 1916 года. На загорелом лице обозначились складки, раздались плечи, он словно еще подрос. Он стал мужчиной.
Немыслимое напряжение первых минут встречи снял мой муж: он подошел к нам, и его надо было представить. Дмитрий повернулся к новому зятю и тепло пожал ему руку. Оказалось, они однажды встречались на войне, после жаркого боя, когда разгоряченные минувшей опасностью незнакомые люди сближаются и чувствуют себя закадычными друзьями. Такие минуты никогда не забываются. Было очень кстати, что они тут же отдались военным воспоминаниям. То были воспоминания о справедливой борьбе, где они оба рисковали жизнью за правое дело, с оружием в руках защищали страну. Невзгоды, которыми все это обернулось, трагедии и утраты за годы нашей разлуки не вмещались в слова, слова были неуместны и даже скандальны. На рукаве у Дмитрия была черная повязка, на мне темная шляпка под вуалью, и это были единственные знаки нашей боли, открытые посторонним.
С вокзала Дмитрий повез нас в «Ритц», где жил по приезде в Лондон. Он существовал тогда на деньги от продажи в 1917 году своего дворца в Петрограде. Со времени продажи российский рубль сильно обесценился, поначалу крупная сумма значительно сократилась, и он уже проживал основной капитал. Впрочем, при осмотрительных расходах и даже не очень экономя, на какое то время денег ему должно было хватить.
В первый вечер мы были до такой степени возбуждены, что избегали касаться серьезных тем, дурачились как дети, без конца смеялись и шутили, заглушая душевную боль. Эта боль затопила бы нас, прекрати мы хоть на минуту притворяться веселыми. Не сговариваясь, мы избрали для первого дня эту тактику. Позже, когда притупилась первая острота встречи, мы смогли сначала отрывочно, а потом подробнее поведать друг другу наши злоключения. Однако наше отношение к новой жизни оставалось неизменным: мы заслонялись от нее смехом. Прошлое, наше собственное прошлое, еще занимало важное место в нашей жизни; грубо встряхнув, нас вырвали из сладкого сна, и мы ждали, когда можно будет опять заснуть и связать порвавшиеся нити. Об отце мы говорили как о живом человеке, с которым на время разлучены, и так же — о тете Элле и, конечно, о государе и государыне, в чью смерть тогда мало кто верил. Мы никогда не обсуждали политические и духовные мотивы, что привели Россию к катастрофе; после революции мы наслушались столько диких и односторонних толкований на сей счет, что добавить к ним нечего не могли. Напротив, мы чувствовали, что надо дождаться, когда утихнет смерч скоропалительных выводов, и мы в ясном свете увидим обстановку и составим собственное непредвзятое мнение.
Дмитрий не только возмужал физически, но и чрезвычайно развился духовно, и это меня одновременно радовало и печалило. Никто не вступал в жизнь легче и ярче него. При огромном состоянии у него почти не было обязательств в жизни, он был хорош собою и обаятелен и вдобавок слыл признанным любимцем царя. Он еще не кончил ученье и не определился в конную гвардию, а уже не было во всей Европе более блистательного юного принца. Он шел сказочной дорогой, его баловали и осыпали похвалами. Его судьба представлялась даже чересчур ослепительной, и отец то и дело тревожно качал головой, задумываясь о его будущем. Но и на гребне своих успехов, которыми он по молодости упивался, и вопреки напускной искушенности, в душе он так и остался ребенком, лишенным родительского дома, не знавшим направляющей руки, страдавшим от одиночества, робким и замкнутым мальчиком, не допускавшим к себе пошлость и случайные отношения, мечтавшим наполнить свою жизнь большим, настоящим смыслом.
