Великая Княгиня Мария Павловна - Воспоминания
Здесь же я маялась с французской горничной, которую вынуждена была взять, поскольку моя старая русская няня Татьяна заболела. Новая горничная была необъятных размеров и с крутым характером. Я послала ее к моему парикмахеру научиться, как меня завивать. Она взяла пару уроков и решила, что вполне освоила эту премудрость. И как то вечером, когда я одевалась для выхода, она вооружилась щипцами для завивки и приступила к делу. Волны, которые она мне накрутила, все встали дыбом, но ее это не обескуражило.
— Прическа замечательно идет мадам. На голове у мадам словно корона, — заметила она, удовлетворенно приминая копну волос и любуясь своим рукодельем в зеркале. Она осталась так же безучастна, когда выяснилось, что половину волос она мне сожгла.
Она надменно порицала мой гардероб и покупки, втайне считая меня скупой. Одобрялось лишь то, что она сама покупала для меня.
— Вот, — гордясь собою, протягивала она мне пару подвязок. — Они очень, очень красивые, потому что очень, очень дорогие.
Она совсем затравила меня, терпеть ее не было сил, и я объявила, что в следующем месяце она свободна. Пылая гневом, она заявилась ко мне уже на следующее утро, в пальто и шляпе.
— Я ни минуты больше не останусь в этом доме, — выкрикнула она и удалилась.
На смену ей пришла австрийка. Я взяла ее с собой в Россию, и когда объявили мобилизацию, она в спешке сборов прихватила с собой много моих вещей; в общей суматохе это открылось много позже.
Опыт складывается из противоположностей; в моей жизни было много всего — светлого и трагичного, важного и никакого, — и все это совершалось в иных сферах. Повседневной жизни я не знала, не знала, чем живут заурядные люди. И правильно, что я теперь одна отвечаю за себя: давно пора усвоить уроки, которые преподает мне новая жизнь.
Париж прежде и потом
После паломничества в булонский дом я совершила еще один визит — в православный храм. Уже в довоенные годы деятельность русского землячества сосредоточивалась вокруг храма на улице Дарю. На рождественские и пасхальные службы приходил посол с сотрудниками; по воскресеньям с утра у церкви толпилась празднично одетая публика; послушать прекрасное пение стекались иностранцы.
По воскресеньям мы обязательно шли к обедне, только входили в храм через боковую дверь, в ризницу, где, невидимые молящимися, выстаивали всю службу. (В православных храмах алтарь отделяется от средней части храма высоким иконостасом с тремя вратами, в которые проходят только священнослужители.) В дни тезоименитства государя императора и Всех Святых служили благодарственный молебен; по этому случаю отец облачался в парадную форму с орденами и переходил в среднюю часть храма, где стоял с послом в окружении французских официальных лиц и иностранных дипломатов. В праздничной одежде были и прихожане. Сквозь щелочку в боковых вратах мы упивались этим красочным зрелищем.
Сейчас у меня не было желания входить в боковую дверь, я вошла как все. Я знала, что почти все присутствующие были русские, но знакомых лиц не увидела. Старый священник, крестивший моих сводных сестер и многие годы наш духовник, узнал меня и украдкой кивнул. В то время даже среди людей нашего круга царила подозрительность, и многие, как и мы изгнанники, не спешили узнавать нас. С годами это прошло, а тогда все было несообразно, люди стали другими. В самом парижском воздухе была разлита враждебность. Не зная, как они ко мне отнесутся, я не известила о приезде никого из прежних знакомых. Конечно, я боялась слишком живых напоминаний о былом, боялась расспросов о бегстве из России, а больше всего боялась возбудить жалость к себе.
Хотя пребывание в Париже королевы Марии не шло ни в какое сравнение с нашим, с нею одной я виделась часто. Она была в апогее славы и успеха и наслаждалась ими как могла. Над входом в «Ритц», где она остановилась, развевался румынский флаг, подходы к отелю днем и ночью патрулировал полицейский наряд. В новых парижских платьях, проникнутая сознанием своей значительности, лучащаяся счастьем красавица, королева мало походила на обитательницу дворца Котрочени. Она всюду поспевала, принимала гостей, давала аудиенции, радовала других и сама радовалась жизни. Ее фотографировали, публиковали фото в газетах, у нее брали интервью, ей курили фимиам, о ней повсюду говорили. Парижская публика была в восторге. После серых военных будней это колоритное создание радовало глаз. Ее появление собирало толпы, горячо отзывавшиеся на ее улыбку.
Старая парча, индийское шитье, игрушки и безделушки сообщили апартаментам королевы в «Ритце» ее собственный отпечаток. Делая себе рекламу, парижские магазины наперегонки слали ей на выбор самые последние новинки; на туалетном столике теснилось множество флаконов с духами; повсюду корзины и вазы с роскошными цветами.
С моим гардеробом уже нестыдно было показаться в «Ритце», но я ходила в темном платье, отделанном крепом, в шляпке под вуалью. Еще свежим было мое горе, чтобы я могла позволить себе выходить нарядно одетой.
Однажды днем я встретила у королевы Марии известную французскую поэтессу графиню Ноэль. Это была маленькая худенькая дама с порывистыми движениями и яркой, пылкой речью; если ей удавалось вести разговор, то есть не давать говорить никому другому. Когда я вошла, королева отдыхала в шезлонге, в ногах сидела графиня. Полагая, что мы знакомы, королева не представила нас, и госпожа де Ноэль продолжала говорить. Скоро она заговорила о Жоресе, знаменитом французском социалисте, убитом в начале войны, ему и его социалистическим идеям графиня выразила сочувствие. И тут она завела речь о положении в России и допустила несколько бестактных замечаний о моей семье, добавив еще, что большевистский террор оправдан тем, что им де самим довелось вытерпеть. К подобным заявлениям незнакомки я не могла остаться безучастной — еще не отошли в прошлое эти ужасы. Я вскипела.
— Вы, очевидно, не в курсе, мадам, — сказала я надорванным голосом, — что я дочь великого князя Павла Александровича, перед которым вы все здесь распинались в любви. Три месяца назад большевики убили моего отца.
Мои слова произвели тягостное замешательство, королева пыталась спасти положение, сменив тему разговора.
Этот эпизод только один из тех, что случались очень часто. Благополучные цивилизованные люди брались судить о наших делах издалека, отпускали неосновательные суждения, забывая, что мы играли в величайшей за всю историю трагедии, что наши семьи истреблены и мы сами едва уцелели; и если даже они не собирались причинить нам боль, их бестактность жестоко ранила.
