Маргарита Былинкина - Всего один век. Хроника моей жизни
Какое же это непередаваемо блаженное чувство — в свои 65 лет умиротворенно сидеть на ступеньках крыльца своего построенного домишки или философски бродить — туда-сюда — по заросшим травой соткам собственной земли.
После суетной поры строительных преодолений часто снова охватывало ощущение нереальности настоящего. Думалось: «Вот сейчас привезу сюда маму, и заживем на славу, хватит мотаться по чужим дачам». А потом, окунаясь в реальность, находила утешение в мысли: «Нет, она все-таки и сейчас рада и довольна… Здесь я могу хорошо поработать, сделать для нее то, что давно задумала…»
Переехать в свою резиденцию на летнее житье мне удалось лишь в 91-м году. Строймытарство закончилось раньше, но грунтовые дороги — от Ракова и между рядами домиков — прокладывались дольше, чем в свое время железная дорога от Москвы до Петербурга.
66-й год моей жизни ознаменовался не только обустройством усадьбы, но и неожиданным вторжением в мою жизнь рыжего Фредика. Он был не так велик, как его собратья, красноволос, длиннонос и с торчащими ушками. Мальчишка он был славный, не сентиментальный, очень самостоятельный, даже шалый. Если на прогулке дать ему полную свободу, он быстро, без оглядки, засеменит вперед или в сторону. Особенно если заприметит или учует хвостатую девочку.
Фреди — четвертый сын Ульзаны, породистой черной колли, принадлежавшей Марине, дочери тети Милуши. Марина безоговорочно определила, что этот щенок должен стать моим псом. Я согласилась, потому что люблю собак, хотя на них никогда не хватало времени. Да и почему бы не взять свалившегося на меня симпатичного мохнатого щененка?
Так Фредик стал жить и расти у меня в квартире. Сначала малыш доставлял немало хлопот, приходилось выгуливать его часов в шесть утра, но позже я была даже рада, что вечером он заставляет меня выйти подышать воздухом.
У нас установились дружеские отношения без бурных проявлений чувств. Он был из породы неласковых, а я, продолжавшая жить только с мамой, не мыслившая о том, чтобы вообще впустить в свою душу еще кого-нибудь, могла только по-доброму заботиться о нем: покупать необходимое сырое мясо, перебинтовывать пораненную лапу и учить русскому языку. Порой думалось: у меня в доме — собака! Не может быть. Опять — нереальная реальность.
Впрочем, дважды Фредик тронул меня за сердце; в тех двух случаях, когда он сам не постеснялся проявить свои чувства.
Случилось это летом, на даче. Я взобралась по крутой деревянной лесенке на мансарду. Фреди вертелся внизу. Я его не звала, зная, что ему не под силу цирковые номера. И вдруг он, сомкнув передние лапы, в несколько антилопьих прыжков взлетел по высокой лестнице наверх. Ко мне. Я от неожиданной радости не знала, что ему сказать.
В другой раз я пошла в лес, оставив его одного на участке, но он нашел щель в ограде, распластался немыслимым образом под доской, вылез наружу и сломя голову бросился за мной. Бранить его за ослушание язык не повернулся, напротив, на душе сделалось тепло и хорошо. Стало понятно, что, хотя сама я больше не могу ни любить, ни к чему-либо или кому-либо сильно привязаться, «отзыв» на «пароль» может случиться. Правда, одни только четвероногие готовы на «пароль», не требуя «отзыва».
В начале 90-х годов ощущение нереальности окружающего мира вызывалось у меня не только внутренним настроением. Происходили удивительные события вовне: стоило лишь включить телевизор.
Мне — где-то на краю Москвы и почти на краю жизни — все грандиозные события тех лет представлялись драматичными или трагикомичными телешоу, которые никак не могли быть картинами действительности. Не одна я, а все люди не отлипали от телеэкранов, когда шел триллер-сериал под названием «политстриптиз в натуре» или разыгрывалось захватывающее дух действо в Большом кремлевском зале в марте 90-го года на III съезде народных депутатов, где председательствовал президент СССР М.С. Горбачев.
Народные депутаты, ошалевшие от дозволенной гласности, хмельные от сладкого ветра свободы, выступали — один за другим — с такими страстными монологами, что Станиславский трижды сказал бы: «Верю!» Они говорили чистую правду, а мне все не верилось. Не верилось, что вот так, открыто, на весь мир взахлеб рассказывается о том, о чем можно было говорить только дома и при закрытых дверях шепотом. С горящими глазами ораторы вещали о бедах в сельском хозяйстве, о тяжелом положении народов Севера, о сотнях других, доселе сокрытых проблем. Будто каждый депутат с яростным наслаждением вонзал иглу в созревший нарыв… Но тех, кто шел не с иглой, а со скальпелем, новоиспеченный президент СССР М.С. Горбачев, воркуя, осаживал. Так случилось с академиком А.Д. Сахаровым, с картавым лысеньким смельчаком, которому захотелось поговорить о подлинной демократии и который порывался взять штурмом трибуну, не видя, что это — ветряная мельница. Пока еще ветряная мельница. Хотя ее крылья уже не только взбалтывали, но и освежали воздух.
Телевидение не уставало поражать зрителей. Днем оно показывало плачущих коммунистов (вроде Н.И. Рыжкова), а вечером напоминало, что «Богатые тоже плачут». Массовый зритель переживал бурные сцены вместе с Горбачевым и Зюгановым, с Вероникой Кастро и Луисом-Альберто.
Пока все это представлялось возбуждающе интересным, но не вполне понятным: как-то дела развернутся дальше?
Летом 91-го дела стали развертываться. Нам с Фредиком случилось стать свидетелями не телевизионного шоу, а первого акта той большой драмы, которая могла получить название «Переворот», а стала называться «Распад империи».
Утром, почти на рассвете, за окном раздается грохот, — долгий, непрестанный. Смотрю: по Ленинскому проспекту в сторону Центра катится серая, шумная, тяжелая лавина. Идут танки, один за другим, без конца.
Включаю телевизор.
Оказалось, что некоторые соратники Горбачева, недовольные Перестройкой, которая подрывала старые политические устои, едва не арестовали Президента СССР в Крыму, на его даче в Форосе. Но членам этой так называемой Государственной комиссии по чрезвычайному положению (ГКЧП) пришлось отступить и самим пойти под арест, что телезрители и наблюдали целый день с большим интересом.
Мне же удалось не только на телеэкране, но и воочию увидеть участников подавления мятежа и перекинуться с ними словом.
К полудню того же дня мы с Фредиком гуляли на лужайке с деревцами, зеленевшими тогда у слияния проспектов Ленина и Вернадского, неподалеку от массивного здания Генштаба, откуда, как говорят, и пошла вся заваруха.
Танки громкой медленной вереницей уже ползли обратно. Из башни одного танка высунулась голова в шлеме и, кивая на Генштаб, крикнула мне: «Это и есть нашинский Пентагон?!» — «Да, — говорю, — теперь нашинский, с вашей помощью».
