Лора Беленкина - Окнами на Сретенку
Периодически в моей жизни появлялась Ляля, теперь — жена Леонида И., но она из уважения к отцу сохранила его фамилию. Она переехала с Гагаринского в коммунальную квартиру в Малом Могильцевском переулке, и я раза два у нее побывала. Она рассказывала мне, что стало известно: отца ее в 1937-м арестовали по ложному доносу группы ленинградских ученых, позавидовавших выдвижению его в академики. Теперь ее отцу присудили Сталинскую премию (работа его была связана с обнаружением залежей урановой руды), ему неоднократно предлагали вернуться из Красноярска в Москву, но он наотрез отказывался. «Я хочу заниматься наукой, а не интригами, — заявил он, — и здесь, в Красноярске, мне никто не будет мешать». Лялина мама и младший брат по-прежнему жили вместе с ним в Сибири.
Жизнь страныКакова была жизнь в те годы? Не помню уже точно когда — кажется, в самом конце 1947 года — были отменены продуктовые карточки, и примерно в это же время случилась денежная реформа: старые деньги были обменены на новые, если я не ошибаюсь, 1:10. Деньги же на сберкнижках обменивали 1:3. Все довоенные облигации займов заменили единым займом 1947 года.
Продуктов в Москве хватало. В витринах гастронома напротив наших окон стояли пирамиды из банок с крабами, было очень много сортов колбасы и сыра. На улицах везде появились небольшие лотки, с которых продавали поштучно конфеты, тоже в большом ассортименте. Одна из таких торговок сладостями обосновалась прямо у нас под окном. Два раза в год объявляли о снижении цен. Из записей в моем дневнике (правда, уже 1950 года): «Вчера объявили о снижении цен. Левитан торжественным голосом (таким, каким раньше говорил: «Вечная слава героям…») перечислял: «Ноги, головы, печенка и другая мелочь…» А сегодня бабы обрушились на магазины, хватают по пять буханок хлеба, будто месяц не ели ничего».
Все радовались и мысленно благословляли Сталина в полной уверенности, что хорошее — только от него. Это вообще были годы наивысшего его культа. Вместе с тем творились странные вещи: кого-то вдруг объявляли космополитом и увольняли со службы, даже ссылали. Был запрещен писатель А. Грин (отъявленный космополит), космополитом также оказался профессор Звавич (читал курс географии зарубежных стран!), его выслали в Казахстан. Композитор Хайт, автор песни «Все выше…» — опять же космополит (применил в песне синкопы, совсем не свойственные русской музыке). В газетах появлялись разгромные статьи. Очень вознесся Жданов, от которого и исходила эта травля «космополитов». Потом возвышался некий академик Лысенко, а другие, выдающиеся биологи стали «вейсманистами-морганистами». Они делали опыты с «какими-то мухами дрозофилами», когда надо было новые сорта пшеницы выращивать. Травля опять разрослась до гигантских размеров. Некомпетентные люди верили в правоту лысенковцев, потому что противной стороне не давали сказать и слова в свою защиту, так что все думали, что ей просто нечего возразить.
В кино шли трофейные ленты — сентиментальные, пошленькие сюжеты с участием известных оперных певцов. Из русских — слабенькие биографические «Глинка», «Мусоргский» да цветное «Сказание о земле Сибирской», которое пользовалось успехом у публики.
В ЦПКиО одна за другой в деревянных павильонах устраивались иностранные промышленные выставки: венгерская, финская, чехословацкая. Народ шел туда толпой и втайне завидовал обилию выставленных там красивых вещей. Мы с мамой тоже ходили, смотрели и покупали мыло, блокноты. С промтоварами у нас все еще было плохо.
Как мы одевались? Еще держалась мода на подложенные плечики, шляпы были модны велюровые, с вуалетками. На смену «паутинкам» пришли чулки капроновые, совсем прозрачные. Но в дождь все по-прежнему ходили в галошах, и для зимы еще не придумали сапог. Ходили, как до войны, в черных резиновых ботинках с бархатными отворотами и металлическими пряжками. Во всех гардеробах под вешалками для пальто обязательно были специальные ящики для галош и бот. Стали появляться разных фасонов довольно грубые хлорвиниловые сумки, для нас они были очень удобны — туда умещались все тетради и учебник, и выглядели они приятнее портфелей.
800-летие МосквыОписание событий 1947 года будет неполным, если не сказать об одном необычном празднике: 7 сентября отмечалось 800-летие Москвы. Я купила себе на улице с лотка сиреневую пластмассовую круглую коробку для ниток с надписью «Москва-800», потом, в Сокольниках, красную пластмассовую же пудреницу с такой же надписью. На работе мне выдали медаль, тоже в честь этого юбилея.
Не помню, почему мы с мамой оказались в тот день одни, но мы решили вдвоем пойти вечером гулять по Москве. Мама еще испекла два пирога: один с яблоками, другой со сливками; на одном она выложила из теста «Москва», на другом — «800». Попили мы чаю с этими пирогами и отправились к центру. На улицах были большие толпы народу. Помню, что на площади Революции у «Гранд-отеля» мы впервые после довоенного времени увидели продавщицу, торгующую пирожками (без карточек!) Они были дорогие, но мы купили себе по штуке. Все контуры кремлевских стен и башен, а также наиболее значительных зданий были обвешаны маленькими лампочками; город стал будто сказочным, и было очень светло. Потом начался фейерверк, вместо обещанных двадцати залпов их было бессчетное количество; мы успели дойти до Кропоткинских ворот, а все еще стреляли…
ЖелтухаНемного позже я заболела желтухой. Два дня я ничего не могла есть, потом вечером стало плохо, поднялась температура. Наутро было лучше, но я увидела, что вся стала желтого цвета. Я пошла в поликлинику, и на вопрос врача, на что я жалуюсь, сказала: «У меня, наверное, желтуха…» В ответ эта женщина обрушила на меня гневную тираду: взяли люди моду сами себе ставить диагнозы, зачем тогда вообще к врачу идут, если больше него понимают, и т. д. «Доктор, — сказала я, — вы хоть посмотрите на меня». Она наконец подняла на меня глаза и сразу вскочила, стала ощупывать мою печень. И снова начала на меня кричать: как я могла встать с такой болезнью, почему не вызвала врача домой… Мне было велено лежать в постели и не вставать несколько дней.
На следующий день ко мне ввалились почти все мои «бенгалята» и застали меня растрепанной, лежащей в стареньком халате, — мне было очень неловко перед ними. «Что с вами?» — «Воспаление печени: видите, я желтая». — «Лора Борисовна, а мы еще на уроке позавчера заметили, что вы желтая», — сказала Рита. Сережа вдруг рассмеялся своим «бу-а-хо-хо-хо», потом сразу сделал грустное лицо и извинился. В это время вошла мама и встала, облокотившись на подножье моей железной кровати. Она вообще всегда любила присутствовать при всех моих разговорах с подружками, а в этот день, видя, что у нас наступило минутное молчание, решила оживить ситуацию. «Да, Лорэ заболела, — сказала она, — не слушается никогда меня и не кушает как следует. Она пришла из свой работа и вдруг вырвался [в смысле, ее вырвало]. Женя сказала — Лорэ, надо температур померить…» — и дальше в том же духе. Я не знала, куда деваться от стыда, мне захотелось никогда больше не встречаться со своими любимыми студентами. Они сидели и слушали маму с большим интересом. Когда они ушли, я сказала маме, что для студентов я не Лорэ, а Лора Борисовна и что им совершенно не обязательно знать, что я «вырвался». Но мама не поняла, почему я на нее сержусь.
