Валентина Чемберджи - XX век Лины Прокофьевой
Я уже рассказывала о первой встрече Святослава Сергеевича со Стравинским в 1929 году, в замке де ла Флешер (Chateau de la Flechere), когда мальчик спросил, что такое Стравинский, и получил разъяснение лично от композитора. Лина Ивановна встречалась в СССР и с Булезом, приезжавшим в Москву. Вернувшись в Париж, Лина Ивановна продолжила дружбу с ним.
Среди особенностей поведения и натуры Лины Ивановны при всей её природной женственности бросалась в глаза необыкновенная точность, чёткость и определённость во всём – в речах, в поведении, в желаниях, поступках, связанные со всем образом её жизни. Однажды С. Т. Рихтер сказал мне, что взгляд её был требовательным. Это, конечно, не звучит как однозначный комплимент, но со временем я уяснила, что и жизнь с Сергеем Сергеевичем Прокофьевым и собственная, насыщенная событиями, научили её точно знать, чем она занимается в данный момент. Прокофьев мог поручить и часто поручал ей крайне важные для него дела, и она без лишних вопросов справлялась с ними, равно как и с квартирными хлопотами, устройством детей в школу или в случае необходимости в больницу. Абсолютная чёткость поведения и поступков Прокофьева среди прочих, более важных особенностей его насыщенной ВСЕМ жизни очевидна для любого читателя его „Дневника“, но не меньше это бросается в глаза в его письмах, обращённых к Лине Ивановне. В разлуке он писал ей почти каждый день. И будь то описание нового города, репетиции, встречи с друзьями, делового разговора, вопросов, касающихся сыновей и т. д. – во всём этом решительно невозможно найти ни одного лишнего слова. Лина Ивановна оказалась под влиянием глубокой содержательности и насыщенности его жизни, испытала на себе влияние мужа, для которого главное всегда было главным, а второстепенное – второстепенным. Впрочем, если он писал о чём-то в данный момент, оно и было тогда главным. Писал он в высшей степени подробно, и, видимо, именно этот огромный запас того, что обязательно должно было быть высказано (всё важно!) привёл его к привычке обходиться без гласных.
ЛИНА ПРОКОФЬЕВА У НАС В ДОМЕ, В РУЗЕ, У СЕБЯ НА КУТУЗОВСКОМ ПРОСПЕКТЕЛина Ивановна, переступая порог нашей квартиры, без всяких усилий, самим своим появлением повышала самоощущение присутствующих.
„Выставочная“ внешность: всегда при параде, испанка, маленькая, всегда весёлая, очень подвижная, как заведённая, „не наша“, резко отличалась от всех остальных. Голос – высокий, с хрипотцой, говорила быстро и с напором» – такой запомнилась Лина Ивановна моей дочери Кате, тогда ещё девочке.
Сразу вспыхивали разговоры, с мамой, со мной. Мы горячо обсуждали все новости, общественные, музыкальные, театральные. Лина Ивановна щедро делила свою дружбу и расположение между мной и мамой, – ей всё было интересно: не только мамины, но и мои друзья, моя профессия – древние языки, – моя работа, дети. Мне жаль, что мой сын Саша родился за год до её отъезда в Европу, и память о ней, кроме моих рассказов, осталась лишь в красоте небесно-голубого костюмчика, который Лина Ивановна ему подарила.
Она любила расспрашивать меня об авторах, которых я переводила, о Цицероне и Ахилле Татии, очень заинтересовалась основами красноречия в изложении Квинтилиана. К моему удивлению, выпытывала у меня в подробностях те главы, над которыми я работала. Ей страшно нравились те чеканно звучащие по-латыни основы учения о красноречии, которыми люди часто пользуются, не подозревая о том, что они формализованы. Но и тонкость наблюдений Квинтилиана над языком восхищала её. Мы обсуждали многое, среди прочего и всё, что касалось её сыновей и внуков, но ни разу она не коснулась темы увлечения Серёжи (кто знал, может быть, занятия антропософией не приветствовались) и ни разу не назвала имени Миры. С увлечением и прекрасным чувством юмора она выспрашивала меня и маму обо всех композиторах – современниках, и, надо сказать, преувеличенная роль так называемых композиторов-песенников занимала её чрезвычайно.
Её интересовал образ мыслей моих сверстников, круг их интересов, животрепещущие проблемы нашей жизни. Что изучали в университете, какие там царили настроения после смерти Сталина, – она всё понимала. Про «север» молчала. И я лишь смутно слышала что-то о годах её пребывания в лагере. Не вдумывалась в её прошлое. Но она, может быть, этого и не хотела. Не то чтобы она навёрстывала ушедшие годы, – нет. Но прошлое осталось позади.
Она никогда не являлась в дом с пустыми руками, – всегда приносила что-то сулящее радость, всегда очень красивое, праздничное, – всегда сюрприз.
РУЗАПо приглашению мамы Лина Ивановна несколько раз приезжала к нам погостить в знаменитую Рузу, в Дом творчества композиторов, «композиторский рай» на берегу Москва – реки, где каждое лето жила моя мама в коттедже номер 4. (Эта подробность понятна только тем, кто там бывал: коттедж номер 4 стоял на скрещении всех дорог, все так или иначе проходили мимо, по дороге на речку или в столовую или на волейбольную площадку).
В коттедже были три комнаты и большая веранда. Лине Ивановне предназначалась спальня, (мама всегда жила в кабинете с роялем). Она приезжала во всём блеске своей красоты, и я помню, что каждый её приезд сопровождался шушуканьем обитателей Рузы о её возрасте. И в самом деле, она приближалась к семидесяти годам, но весь её облик совершенно не соответствовал внушительным цифрам. С ней прибывал отнюдь не маленький багаж. Я вела свою жизнь, – ходила купаться или играть в волейбол или теннис, – но по возвращении, или встав поутру, каждый раз бывала потрясена полностью изменившимся видом и благоуханием нашей ванной комнаты. Количество баночек, бутылочек, флаконов, спреев, духов, паст, мазей и пр. и пр. не поддавалось описанию. Аромат стоял сказочный, необычный, но в силу, вероятно, качества парфюмерии прекрасно сочетался с любимым запахом горящих в печках дров.
Прежде чем появиться к завтраку Лина Ивановна удалялась в ванную и проводила там не меньше часа. Но выходила оттуда поистине как роза. Благоухающая, свежая, прекрасная роза, в лучшем своём наряде. Не надо забывать при этом, что наряды менялись не только каждый день, но и в течение дня. Мне приходило в голову, что жена Сергея Прокофьева могла быть или должна была быть именно такой.
Обычное кофепитие превращалось в прекрасный ритуал.
Знаменитые обитатели Рузы, Светланов или Плисецкая стремились к ней не для того чтобы исполнить долг перед памятью великого композитора, но чтобы полюбоваться ею, поговорить с ней, вкусить радость общения с необыкновенной блистательной умной женщиной. Не раз была этому свидетельницей.
