Георгий Соколов - Малая земля
«Встретимся или не встретимся?» — подумал он, садясь на камень.
Около часа он просидел спокойно, покуривая и поглядывая по сторонам, затем встал и начал прохаживаться. В голову пришла неожиданная мысль: «Я тут спокойно ожидаю, а его, может быть, хоронят». Подумав так, Жестов оглянулся в надежде увидеть кого-либо из куниковского батальона и спросить.
И тут он увидел устало шагающего Диброва.
— Кирилл! — радостно воскликнул он и бросился ему навстречу.
Друзья обнялись.
— Сбылось? — весело спросил Дибров.
— Сбылось! — торжествующе произнес Жестов.
— Давай-ка отметим!
Они прошли в сквер и сели на поваленное снарядом дерево. Дибров достал из вещмешка флягу и кружку. Жестов тоже вынул кружку и банку мясных консервов.
— Вино называется «Черные глаза», — сказал Дибров, разливая по кружкам.
— Знакомое, — заметил Жестов. — Геленджик славился таким.
Дибров поднял кружку.
— Ну, Степан, дожили до радостного дня. За родной Новороссийск!
— За будущие победы!
Выпив, Дибров в раздумье проговорил:
— Где доведется снова нам встретиться?
— В Крыму, конечно. А затем, может, и в Берлине.
— Да, по-видимому.
— А наверняка знаешь где?
— Где?
— Здесь, в Новороссийске! После войны.
— А ты уверен, что я сюда приеду?
— Уверен!
— А почему так? Я же не здешний, а с Каспия.
— Да потому, что город родным стал тебе.
— Это верно, — согласился Дибров и вынул пачку хороших папирос. — Возьми половину. Подарил командир Иркутской дивизии.
— Говорят, флаг на вокзале поднял ты?
— Нет, это Смаржевский. Я только поддерживал… А вообще-то жарко пришлось. Пять дней в осаде пробыл. Запомнится на всю жизнь.
— Да, такое не забудешь…
Встряхнув пустую флягу, Дибров сказал:
— Не мешало бы еще. Ну, да ладно. Все равно времени нет.
Они поднялись и вышли на улицу, заваленную битым камнем, скрюченной проволокой, расщепленными телеграфными столбами. Дибров достал из кармана лист бумаги.
— Песня новая появилась в нашем батальоне. Возьми-ка прочитай. Душевная…
Жестов прочел:
Песня о Малой земле
Широкое море катило валы,
Взлетали ракеты из мрака,
А волны могучие были так злы,
Как наших гвардейцев атаки.
Осталась Большая земля позади,
И звезды так ярко горели…
Мы вместе с тобою на баке легли,
Любимую песню запели.
Припев:
О тех, кто сражался на Малой земле,
Пусть песня победная льется, —
Кто славно сражается днем и во мгле, —
Гвардейцем по праву зовется…
Окончив читать, он медленно проговорил:
— Да, душевная! Есть же люди, которые так могут сочинять…
Друзья прошли до улицы Советов.
— Свой дом не проведал? — спросил Дибров,
— Нет еще…
— Что так?
Жестов нахмурился и тяжело вздохнул:
— Робею… Как-то душа заходит…
— Понимаю… Ну, прощай! До новой встречи…;
— Желаю здравия…
Друзья расстались. С лица Жестова сошла улыбка, Вспомнились дочь, жена, мать. Где они? Что с ними?
Жестов медленно шагал по Староанапской улице о миноискателем в руках.
Позади него шли десять автоматчиков. Сапер прокладывал им путь по заминированной улице.
На улице не было ни одного целого дома. Кругом бесформенные развалины, заросшие бурьяном. Даже печи не уцелели. Во всем городе ни одного жителя.
Неожиданно Жестов остановился. Вот тут стоял уютный каменный домик, окутанный зеленью винограда. Он ручается, что его дом стоял именно здесь.
— Браток, поторапливайся! — прикрикнул командир отделения автоматчиков, высокий, сутулый моряк с лихо сбитой набекрень пилоткой.
Жестов провел рукой по внезапно вспотевшему лбу.
— Здесь, ребята, — глухо сказал он, — был мой дом. Тут оставались жена, дочь, мать…
Командир отделения автоматчиков натянул пилотку еще ниже на нос и полез в карман за кисетом.
— Да-а, — протянул он, переминаясь с ноги на ногу, не зная, что сказать.
Автоматчики сняли пилотки и молча смотрели на разрушенный дом.
Жестов осторожно обошел развалины. Мучительный вопрос не выходил из головы: похоронена ли его семья под развалинами или она жива?
Он шагнул и потянул покореженную огнем кровать. Увидел плюшевого мишку с разорванным животом. Этого мишку он подарил дочери в первомайский праздник.
Жестову стало душно, и он расстегнул ворот гимнастерки. По темной щеке скатилась слеза. Он смахнул ее пилоткой, прикусил губы и нахмурил широкие брови.
— Ты, парень, не убивайся, — сочувственно сказал один из автоматчиков. — Дом — что дом, после войны можно выстроить еще краше. А семью, верно, фашисты угнали. На Тамани нагоним, отобьем…
Другой автоматчик, тонкий и остроскулый, злобно скривил рот:
— Доберемся до их логова! Припомним Новороссийск!
— Как изуродовали, гады, город, — вздохнул третий и покачал головой. — Полсотни лет надо восстанавливать.
Жестов поднял голову.
— Полсотни, говоришь? Не знаешь ты новороссийцев!
Он обвел глазами развалины и решительно тряхнул головой.
— Пошли! Поторапливаться надо!
Он шагал, внимательно разглядывая каждый метр дороги. Миноискатель здесь был бесполезен. Вокруг лежало столько металла, осколков мин и снарядов, что он гудел беспрерывно.
Поднявшись на пригорок, Жестов словно замер. На уцелевшей высокой трубе родного ему цементного завода реял красный флаг.
И Жестов мысленно представил себе недалекое будущее: дымят трубы, лязг вагонеток, скрежет вращающихся печей, у одной из которых стоит он, обжигальщик Жестов.
А флаг на трубе призывно махал красным крылом, словно приглашал потомственного цементника принять участие в возрождении родного завода.
Двадцать лет спустя
После освобождения Новороссийска пути-дороги малоземельцев разошлись. Одним путь выпал в Крым, Севастополь, другим — на Карпаты, третьим — на Киев, Берлин, Прагу. Испытанным десантникам пришлось форсировать еще не одну водную преграду — Керченский пролив, Днепр, Вислу, Дунай, Одер, Шпрее. Войну они закончили в зарубежных краях — в Германии, Чехословакии, Румынии, Болгарии, Венгрии.
Нелегок был этот почти двухлетний путь. Многие малоземельцы сложили свои головы в тяжелых боях. Оставшиеся в живых после войны демобилизовались и разъехались в разные концы нашей необъятной страны.
У каждого фронтовика запечатлелись на всю жизнь: у одного — бои в Севастополе, у другого — битвы на Волге, у третьего — Курская дуга…
