Андрей Битов - Пушкинский том (сборник)
(Вот и еще одна встреча с будущим нашей литературы: «живой труп».) А вот и окончательная казнь за предательство Учителя (равно назначения):
И Сатана привстав, с веселием на лике [104]
Лобзанием своим насквозь прожег уста,
В предательскую ночь лобзавшие Христа.
В этом обмене дыханиями, лобзаниями конечный расчет со злом, стоимостью в тридцать серебренников: своим выделено здесь мною как ударное в произнесении слово.
Пушкин-самурай
Мне бой знаком – люблю я звук мечей,
От детских лет поклонник бранной Славы,
Люблю войны кровавые забавы,
И смерти мысль мила душе моей.
Покой бежит меня, нет власти над собой,
И тягостная мысль душою овладела…
Что ж медлит ужас боевой?
Что ж битва первая еще не закипела?…
Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю,
И в разъяренном океане…
Самурай должен прежде всего постоянно помнить – помнить днем и ночью /…/ – что он должен умереть (Дайдодзи, 17 век).
И где мне смерть пошлет судьбина?
В бою ли, в странствиях, в волнах?
Вряд ли Пушкин что знал о самураях… Но дворянские понятия о благородстве, чести, достоинстве, бесстрашии, верности, предательстве и измене – неизбежны и традиционны, интернациональны в любую эпоху.
Однако… Я научился мужеству меж азиатцев. Иначе, как напишешь:
Стамбул гяуры нынче славят,
А завтра кованой пятой,
Как змия спящего, раздавят
И прочь пойдут и так оставят.
Стамбул застыл перед бедой.
Восток занимает его всё дальше. Миссия в Китай (с заездом к Пущину). Камчатка, Япония и Америка для него, невыездного в Европу, – Восток (как в наше время для нас Запад и Америка, и даже Япония).
Так из Грузии, ставшей для него единственной заграницей, рвался он в бой с турками и по-детски обижался, что они от него убежали. Зато гениально все описал:
Мчатся, сшиблись в общем крике…
Посмотрите! каковы?…
Делибаш уже на пике,
А казак без головы.
Хоть и не самурай, не ниндзя, но упражнения с железной тростью – чтобы рука не дрогнула – чем не японские. Стрелял он, скорее всего, хорошо. Череда вызовов на дуэли, кончавшихся мирно по милости друзей, знавших, на кого нельзя «поднять руку», и наконец, образ Сильвио, которому достаточно было страха соперника, чтобы почувствовать себя отомщенным.
Не так ли и Пушкин хотел прострелить «картину», а не Дантеса, увидя на его лице страх? Но тот выстрелил с перепугу, не доходя шага до барьера. Ранение в брюшину, хоть никак не было харакири, но оказалось смертельным. Пушкинский ответный выстрел был делом чести, а не мести, и его конечное «Bravo!» относилось к успешному выстрелу из безнадежной позиции.
Мужество, проявленное к непереносимой боли, отмечено всеми врачами, дежурившими у его смертного одра. «Неужели эта ерунда меня одолеет!..» – великая фраза, достойная самурая.
6 июня 2014
Р.S. И это уже слишком. Подобный лексикон можно продолжать вечно. Есть повод его закончить в честь его рождения, а не смерти (пусть и по советскому календарю) теми тремя тостами, которыми завершалось «Вычитание зайца. 1825» в первом издании.
Язык-убийца
Дописав до сих пор, я измаялся вконец: что и кому я пытаюсь объяснить? И как это сделать? Измаялся до того, что уже не понял, кто это делает. Кто я?
Значит, объясняюсь, а не объясняю. Виноват.
Но перед кем и за что?
Перед заказчиком и переводчиком.
Я не привык так. Я привык иначе. По-русски. То есть?… Не немцу и не русскому я хочу быть понятен, а… Пушкину. Двухсотлетнее мое младенчество.
Значит, Пушкин уже подсознание?
Тогда неплохо. Вот тому доказательство.
Засыпаю с Пушкиным и просыпаюсь с болью в шее. В полусне и бессознательно вспоминаю имя того юного математика, который за ночь перед казнью основоположил высшую алгебру. Неужели Андрей Шенье? А что, думаю, закажи мне статью «Пушкин и казнь», напишу «Пушкин и казнь»! Ведь сколько казней у Пушкина! И Пугачев, и Петр… Весь Пушкин. Никогда раньше не думал, насколько он пропитан кровью. Может, Россия такая? Когда Достоевский готовился к своей знаменитой речи у подножия памятника Пушкину, скрытого под покрывалом, вспоминал ли он свой опыт приговоренного к смерти?
А можно написать «Пушкин и памятник», а можно «Пушкин и зависть», можно… И каждый раз получится ВЕСЬ Пушкин. Можно (и нужно) написать такой «Лексикон Пушкина»: Пушкин-друг, – любовник, – супруг, – отец, – игрок, – счастливчик, – неудачник, – путешественник…
Первый наш невыездной! Сколько раз просился он за границу! Даже в Китай… Сколько раз просился – столько раз и не пускали. Сколько раз намеревался бежать! То в Грецию, то в Америку… не менее десяти раз всерьез строил планы.
Пушкин знал французский как родной, читал по-английски, по-итальянски… «…Черт догадал меня родиться в России с душою и с талантом!»
Без преувеличения можно сказать, что он пожертвовал свой мировой гений русскому языку. Безвыездно и безвозмездно. И до сих пор погибает на этом языковом барьере. Вспомнил математика: Эварист Галуа.
Как справиться с манией величия?
С Гомером долго ты беседовал один…
…
Таков прямой поэт.
Великим быть желаю,
Люблю России честь,
Я много обещаю –
Исполню ли? Бог весть!
Такой стишок сочинил тинейджер Александр Пушкин в Царскосельском лицее. Еще бы! Россия победила Наполеона, дошла до Парижа. Лучшие писатели того времени – Карамзин, Жуковский – сразу признали в лицеисте гениальный стихотворный талант, сразу впустили его в среду, помогали ему, спасали, когда он, поддавшись «якобинским настроениям», написал стихотворения, навлекшие на себя высочайший гнев, выхлопотали ему теплую ссылку вместо Сибири и каторги, в письмах без конца наставляя его: мол, только пиши, всё будет хорошо. Он же, по их мнению, снискав себе мгновенную всероссийскую славу, ничем ее не подтверждает – «гуляка праздный» – пирует с друзьями, волочится за каждой юбкой, играет в карты, продолжает дерзить сановному начальству, его арапская душа наслаждается Черным морем – единственным российским задворком Медитерании, воображает себя то Овидием, то Байроном (дурные примеры заразительны) и достигает того, что его ссылают в ссылку более суровую: в родовое село Михайловское с запретом покидать его, под негласный полицейский надзор (зато под крылышко его любимой няни Арины Родионовны).
