Константин Лагунов - Так было
Первому предоставили слово Сазонову.
Он скупо рассказал, какой тяжелой для колхоза оказалась эта зима, почему раздал хлеб, и закончил:
— Виноват я, конечно. С членами правления хоть и советовался, но официально постановления они не принимали. Значит, единолично я решил. Одному мне и наказание нести. Какое решение вынесете, то и приму. — Сел, опустил седую голову.
Шамов чувствовал себя именинником. Он нарочно отодвигал минуту своего торжества. «Спокойно, спокойно. Пусть выскажутся другие. Смягчат обстановку. Чем неожиданней, тем сильнее будет удар».
— Кто будет говорить? — спросил Рыбаков.
— Давай я, — поднялся Плетнев. Оглядел притихших людей. Вздохнул. — Тут, товарищи, дело нешуточное. Сплеча рубать нельзя. Сазонов — наш человек. Он еще в гражданскую командовал партизанским отрядом. Коммунист с восемнадцатого года. И не ради личной выгоды пошел он на это. Вы у него дома были? — неожиданно обратился он к прокурору. — Не были? Зря! Живет, как и весь народ. На картошке. И ведь себе из этого зерна он взял столько же, сколько и мальчишка-прицепщик. Это надо учесть. Конечно, его поступок мы не можем одобрить. Если каждый председатель станет самочинно распоряжаться государственным зерном, что будет? Но не учитывать создавшейся обстановки тоже нельзя. Надо взвесить все «за» и «против». Я предлагаю ограничиться строгим выговором.
— Ты? — повернулся Рыбаков к Теплякову.
— Так я ше? Я, это самое, долго думал и вот ше думаю. Дело, конешно, скверное. Прямо шерт те ше. За такие дела судить мало. Но шеловек он, конешно, свой. Вот тут и кумекай. Не пойму, как ты, товарищ Сазонов, мог дойти до такого позору. Да ты понимаешь, ше ты наделал?
И он начал честить Сазонова на чем свет стоит. Называл его и близоруким, и саботажником, а закончил так:
— Хватит ему и строгаша. А хлеб этот осенью они возвратят государству. Шеловек наш. За сколько лет первый раз оступился. Плетнев прав: нельзя так сплешя.
Федотова энергично поддержала Плетнева.
— Послушайте, товарищи! — Облпрокурор встал. — Большой лоб его морщился. — Вы понимаете, о чем идет речь? Человек совершает диверсию, подрывает оборонную мощь страны, наносит удар Красной Армии, а вы занимаетесь воспеванием его заслуг. Я доложу бюро обкома партии о вашей политической близорукости, о нетерпимой, преступной мягкости. Таких, как Сазонов, надо гнать из партии и беспощадно судить.
Прокурор сел. «Пора», — решил Шамов и раскрыл рот, чтобы сказать: «Позвольте мне».
Но его опередил Рыбаков:
— Уж если судить, — вытолкнул он сквозь зубы, — так надо начинать с меня. Это я разрешил ему израсходовать то зерно на общественное питание. С меня надо и начинать!
— Вы что?! — прокурор вскочил, сразу утратив мягкость и плавность движений. — Вы смеетесь или хотите своим авторитетом прикрыть этого прохвоста?
— Ни то, ни другое. Я просто хочу, чтобы люди знали правду. А прохвостом Сазонова не считал и не считаю. И не советую клеить людям такие ярлыки.
Несколько минут длилось молчание.
Сазонов поднял голову. Пригладил седые виски. Застегнул воротник рубахи.
В бессильной ярости Шамов так сжал кулаки, что побелели длинные пальцы. «Опять обошел! Надо было взять слово раньше. Теперь выступать смешно. О, дьявол!»
— Веди бюро, — сказал Василий Иванович Теплякову, и пауза закончилась. Тепляков встал.
— Ну, ше ж, товарищи. Продолжим наш разговор. Я считаю, раз это дело Сазонову санкционировали, его не надо так наказывать. О Рыбакове говорить не буду, а то назовете меня подхалимом. Предлагаю за ошибочное решение указать ему.
— Проступок Рыбакова будет обсуждать бюро областного комитета партии! Вы решайте с Сазоновым! — Прокурор угрожающе поджал свои пухлые губы.
— А вы не указывайте, — вдруг закипятился Тепляков. — Мы ше, сами своих прав не знаем? Знашит, есть предложение Рыбакову указать, а Сазонову… огранишиться обсуждением. Есть ли другие предложения?
Других предложений не было.
Проходя мимо Шамова, Коненко не удержался, замедлил шаг, смерил Богдана Даниловича презрительным взглядом и тихо, так, чтобы слышал только он, сказал:
— Надеюсь, теперь вы поняли, каков он, настоящий-то коммунист.
5.Только дома, наедине с собой, Шамов дал выход накопившемуся в нем злу. Он последними словами поносил Рыбакова и тешился надеждой, что обком жестоко покарает ненавистного ему человека. Весь вечер Богдан Данилович сидел над заветной тетрадью, вписывал в нее все новые и новые факты.
«В марте 1944 года (дата точно не установлена) Рыбаков взял в колхозе имени Кирова петуха. Взял за бесценок. Петух пошел к праздничному столу в день рождения сына.
Как сообщил старший агроном райзо Землевельских, Рыбаков, будучи в колхозе «Заря», приказал председателю правления зарезать поросенка и зажарить его для угощения. Он распоряжается колхозными продуктами, как своими, хозяйничает в колхозных кладовых.
В декабре Рыбакову бесплатно дважды привозили дрова. Его жена только за зиму трижды ездила на райкомовской лошади за сорок километров в гости к родне. Таких фактов много…»
А Василий Иванович после бюро неторопливо шел пустой улицей поселка, и так же неторопливо текли его мысли.
Варя, наверное, не спит. Сидит с книгой или вышивает. Глотает книги без разбору, как щука плотву… Он явственно увидел слабо освещенную комнату. Все вымыто и вычищено в ней до блеска. Варя любит чистоту. Целые дни скребет, моет, стирает. Хорошая хозяйка. Когда бы он ни вернулся из командировки, у нее всегда готов обед. Все умеет. И шить, и вязать, и стряпать. Сама не поест, а уж сына с мужем накормит. Жаль только, уж очень равнодушна она ко всему, что происходит за порогом ее дома. Он не помнит случая, чтобы Варя чем-то глубоко, по-настоящему возмутилась или чему-то обрадовалась. Если и вспыхнет иногда, то на мгновение, как отсыревшая спичка. Блеснет огонек и тут же погаснет. Сама себя зажечь не может… Неужели прежде она была иной? Или сам был слеп и не видел этого?
Столько лет прожил. Без упреков и скандалов. И жизнью доволен был. Нет, не в Варе дело, Варя тут ни при чем. Появилась Настя — вот и стала жена плохой. Так, говорят, всегда бывает. Стыдно, брат. Да, стыдно. Себя стыдно. Хотя все это и не так. Но теперь заметил ее равнодушие к жизни. Ничем не удивишь ее, бывало. «Ну и что. Эка невидаль». Все эти годы они были рядом, но не вместе. Поначалу он делился с ней всеми мыслями. Бывало, до утра не давал ей уснуть, рассказывал о пережитом за день. Она всегда соглашалась, поддакивала. Сначала это нравилось, потом стало раздражать. Пропала охота разговаривать. Вероятно, он бы и тогда понял, что они никогда не будут вместе. Помешал сын. Родился и привязал к себе и к ней. А тут еще эта работа. Некогда и подумать о себе. Все галопом. Редкий выходной дома, не каждый праздник с семьей. Так бы и вертелся в этом водовороте. Если б не Настя… Но при чем же теперь Варя? За что ей такая беда на плечи? И Юрка. Его от себя не оторвешь. Он к сердцу прирос. Какая жизнь без него, а сына она не отдаст…
