Г. Штоль - Шлиман. "Мечта о Трое"
— Но красивая мраморная голова все же достанется музею?
— После моей смерти, то есть через годик-другой.
— Ну вот, дорогой Шлиман, опять вы принялись каркать! Сколько раз нужно мне повторять, что у вас нет ни малейших оснований для мрачных мыслей?
— Вы самый лучший врач из всех, кого я знаю, но и вы не всеведущи. Интуиция никогда не обманывала меня в науке, она всегда помогала мне делать открытия там, где никто не надеялся что-нибудь найти. Она не обманет меня и в отношении продолжительности моей жизни... Но вернемся к делу. Поверьте мне, если бы я мог снести современную Александрию, то разыскал бы и дворец Клеопатры и могилу Александра. Естественно, что во время бессистемных и слишком кратких поисков, предшествовавших нашей поездке по Нилу, я их не нашел. Тем более я рад этой голове. Она могла принадлежать одной из многих тысяч статуй Клеопатры, которые, по свидетельству Плутарха, украшали Александрию. Но еще приятнее воспоминание о том, как мне удалось вынести эту голову, несмотря и а ее восемьдесят фунтов веса, да так ловко, что ни один из десятка стражей этого не заметил, хотя они стояли вокруг, глядели на меня глазами Аргуса и даже шли за мной следом, когда мне понадобилось выйти. Заверяю вас: я пронесу эту голову незаметно и через александрийскую таможню!
В сущности, — продолжает Шлиман, — нам не следовало бы заниматься только прошлым. Какими бы интересными ни были сокровища искусства, храмы, пирамиды, мумии, окружающая нас здесь жизнь куда интересней! Посмотрите на команду нашей лодки: разве Али не похож на «Писца» из Каирского музея, а Хасан — на «Сельского старосту»? А прелестные юноши, резвящиеся там на мелководье,— разве не кажется, что именно они изображены на стенах храма Рамсеса? Жаль, что я всегда писал лишь о том, что находилось в земле, и теперь я не смогу научиться описывать то, что движется по ней...
Стой! Стой! — Шлиман неожиданно вскакивает и что-то объясняет Омару, капитану маленькой команды. Руины Абидоса для него особенно важны и требуют более длительной остановки.
В храме великого Рамсеса есть изображения, посвященные теме, которая не раз затрагивалась в его исследованиях последних лет: осада Кадета иа Оропте, сильнейшей крепости Сирии, находившейся в то время под властью хеттов. На помощь хеттам пришли из Малой Азии дарданяне и другие союзники. Это произошло незадолго до начала Троянской войны. Но таким же непостоянным, как военное счастье под Троей, было, повествуют древние рельефы, и счастьс фараона под Кадешем. Наконец Рамсес, понеся жестокие потери, с остатками войска вернулся в Египет, однако повелел художникам увековечить его подвиги и его победу. Увенчать же ее взятием вражеской крепости он не мог — на такую фальсификацию даже у него не хватило духа.
Несмотря на интересные подробности, рельефы не давали ясного представления о дарданянах.
— Придется раскопать Кадеш, — недолго думая, заявляет Шлиман, — если я до этого не умру или не начну раскопок на Крите.
— И если чума не расстроит ваши планы, — добавляет Вирхов. — Насколько мне известно, она сейчас вспыхнула в Месопотамии.
— Повсюду преграды, — вздыхает Шлиман, когда они покидают храм. Их карманы и руки полны кусков штукатурки, которые предназначаются для троянской коллекции в Берлине. — В Александрии меня проклинали мусульмане, па Крите продолжаются волнения, в Месопотамии — чума, в Дельфах — французы, они натворят там такого же беспорядка, как и здесь, в Египте. Словно все ополчилось против юго, чтобы я начинал новые раскопки. Может быть, потому, что я все равно не успею довести дела до конца?
Местный сторож ведет иностранцев в некрополь. Иероглифические надписи Шлиман разбирает далеко не полностью, да, очевидно, и не всегда правильно, но при толковании трудностей не возникает, так как по просьбе сторожа один побывавший здесь специалист все необходимое написал ему на бумаге.
Это совсем не тот Египет, который обычно видит путешественник, осматривающий только храмы и гигантские пирамиды. Здесь, как видно по надгробиям, похоронены люди, не принадлежавшие ко двору: мелкие чиновники, купцы, художники, ремесленники. Здесь похоронены люди без рангов и титулов. С огромным вниманием Шлиман и Вирхов осматривают этот город мертвых.
— Но где же похоронены рабы, — тихо и задумчиво говорит Шлиман, — миллионы безымянных людей, которые, трудясь на полях, заставили Нил приносить пользу и создали богатство страны? И те, что, тратя миллиарды рабочих часов, воздвигали колоссальные храмы, дворцы и царские гробницы? Геродот сообщает, что строительство одной лишь вымощенной каменными плитами дороги, по которой тащили камни к месту постройки пирамиды, длилось десять лет, а над сооружением самой пирамиды в течение двадцати лет надрывалось сто тысяч рабов. В ней, как говорил мне Пнтри Флиндерс, два миллиона триста тысяч каменных блоков весом около 2,5 тонны каждый. История сохранила имена фараонов, многих жрецов и высших сановников, но она не сохранила нам ни одного имени из миллионов людей, составлявших народ. А ведь они, а не фараон при всем его великолепии, — настоящий Египет. Фараон — вершина пирамиды. Но что такое один блок без двух миллионов двухсот девяноста девяти тысяч девятисот девяноста девяти блоков, на которые он опирается? Я думаю, Вирхов, в историографии начиная со с голь любимых мною греческих историков не все благополучно. Гомер был не таков: он сообщает нам о речах и деяниях простых людей. Так же и Гесиод. Но потом об этом забыли, да и мы все еще не научились этому снова.
— Вы это опять сделали, дорогой друг. Вы и здесь остались верны своему Гомеру. В отчетах вы писали и о Николаосе и о многих других рабочих. Если кто-нибудь из них серьезно заболевал, вы бомбардировали меня телеграммами, пока моя заочная терапия не помогала и больному не становилось лучше.
— Вы так полагаете? Интересно. Честно говоря, такое объяснение не приходило мне на ум. Кто же задумывается над совершенно естественными вещами? Точно так же и с другим вопросом: почему мы вообще занимаемся археологией? Ставя этот вопрос, я думаю не о цели, которую я сам преследовал и преследую. Это известно и вам и мне. Я говорю в более широком смысле: мне представляется, будто в ходе работы задача изменилась, будто важны уже не сами вещи, которые мы находим и с помощью которых восстанавливаем давно забытую культуру, а куда важней те знания, что мы нащупали лишь с помощью вещей.
— А новые знания приводят к более широкому познанию мира.
Быстро наступают сумерки, когда оба путешественника снова возвращаются к своей лодке. На палубе едят они свой скромный ужин. Торжественно и тихо горит свеча в пузатом фонаре. Вирхов впервые замечает, что у Шлимана немного дрожат руки, что спина его еще больше ссутулилась. Быть может, и вправду у него есть основания опасаться близкой смерти? Но вскоре Вирхов забывает об этом — в пылу спора друг его снова становится прежним Шлиманом.
