Владимир Буковский - И возвращается ветер...
— Смотри, добегаешься. Столкнем под поезд…
Особенно им было скверно, если у выхода из метро меня ждал кто-нибудь из ребят с машиной.
Каждый раз, когда мне удавалось удрать, они получали выговор от начальства. Два-три таких выговора — и их могли выгнать с работы. Возможно, еще и от этого они вели себя так нагло.
Как-то осенью я возвращался домой и в проходном дворе на Кропоткинской один из них нагнал меня. Держался он развязно, вызывающе, матерился, рассчитывая, видимо, показать, что ему море по колено. Грозился убить ночью, в подъезде, пристрелить, когда я поздно возвращаюсь домой. Напирал на то, что он — не как другие, он не допустит, чтобы у него из-за меня были неприятности.
— Думаешь, мне что-нибудь за это будет? Наоборот, спасибо скажут. Да что ночью! Сейчас вот прикончу, и никто даже не оглянется. Только попробуй еще раз удрать от нас, как вчера.
В доказательство своих слов он вытащил из внутреннего кармана пальто пистолет. Матерился он, однако, слабовато, любительски — не было у него лагерной выучки, и я, чтобы поддержать беседу, выдал ему для начала некоторую конструкцию, этак со средний нью-йоркский небоскреб. Сам же лихорадочно искал какой-нибудь способ проучить этого молокососа. Отнять пистолет мне бы сил не хватило — парень он был тренированный, крепкий. От драки я ничего бы не выиграл. И поэтому, постепенно переходя на самый скверный и подлый лагерный лай, от которого даже наш лагерный конь Яшка, возивший продукты в столовую, прижав уши, на дыбы вставал, я выманил его на улицу и медленно двинулся к дому. Расчет был простой — встретить кого-нибудь из знакомых, получить свидетеля. Этот осел шел рядом, все еще надеясь произвести на меня впечатление, а его команда медленно ехала на машине сзади. И ровно в этот момент мать вышла из дома в магазин. От неожиданности оба они пожали друг другу руки, когда я их «представил».
— Вот, мама, запомни этого человека, — сказал я. — Если со мной что-нибудь случится, будешь знать, кто виноват. Он грозится меня убить. А это сзади их машина. Запомни номер.
Я сам не ожидал, что мать так разъярится. Даже испугался, как бы она его не побила.
— Что вы себе позволяете! — кричала она на всю улицу. — Вас поставили следить?
— Следить, — уныло отвечал чекист.
— Вот и следите. А что с ним делать, решит начальство. Не вашего ума дело. Этого еще не хватало, чтобы всякий подонок решал, кого убить, а кого нет.
— А что же он финты кидает, — вяло оправдывался чекист, — пусть ходит, как все люди.
Вокруг начала собираться толпа любопытных. Чекисты в машине сидели злые, как собаки: выговор им был обеспечен. Мать кричала дальше, что пойдет в прокуратуру, будет жаловаться в ЦК, но дела так не оставит. Мое присутствие больше не требовалось, и я пошел своей дорогой, оставил их еще потолковать друг с другом. Больше я эту опергруппу не видел, не назначали их ко мне.
С некоторыми другими группами отношения сложились лучше, и зимой, в сильные морозы, когда я выбегал из дома за хлебом в булочную на углу, кто-нибудь из чекистов занимал мне очередь в кассу, другой вставал к прилавку, чтобы быстрее с этим разделаться и опять вернуться в теплую машину. Иногда к вечеру, когда кончались сигареты, а табачные киоски уже не работали, мы стреляли друг у друга закурить.
— Ну, ты скоро домой-то?
— Сейчас, погодите. Еще в два-три места заскочить надо. Часам к двум ночи управлюсь.
По сути дела, мы все к ним так привыкли, что не обращали внимания на их присутствие. Делали свои дела, встречались с иностранными корреспондентами, собирали информацию для «Хроники», отправляли за границу самиздат почти у них на глазах. А что нам было скрывать? О новых арестах, обысках и судах я сообщал корреспондентам по телефону, прямо из дому. Да и мне звонили, как в справочное бюро. Конечно, отправка за границу — дело более секретное, не терпит посторонних глаз. Для этого были свои каналы, которые, сколько ни наблюдай, не уловишь. Момент максимального риска сравнительно короткий, и пока КГБ сообразит, в чем дело, пока отдаст приказ, пока этот приказ выполнят — уже и следа не осталось.
Иностранцев, приезжавших от разных общественных западных организаций, я принимал прямо у себя дома. Дом у меня был большой, и, глядя снаружи, не сразу поймешь, к кому пришел человек. Да и не ожидал КГБ такой наглости, чтобы у них под самым носом передавались за границу самиздатские бумаги. Они по старинке искали каких-то явочных квартир, паролей, тайников — мы же все делали открыто.
Холгера отозвали к концу года и отправили корреспондентом во Вьетнам. Еще раньше советские власти выгнали Билла Коула — «за деятельность, не совместимую со статусом корреспондента». Наша бомба наконец взорвалась.
Мне жаль было расставаться с ними, как с друзьями в концлагере, — я знал, что больше никогда их не увижу. Билл хмурился, но держался бодро, считал, что все идет о'кей.
— Я не хотел здесь оставаться, — говорил он, — порядочного человека отсюда должны выгнать.
Холгер переживал более открыто. Он любил русскую культуру, изучил русский язык и надеялся прожить здесь хотя бы лет пять. Он был заядлый охотник и рыболов. Когда он только еще приехал, к нему подсылали каких-то «коллег» из АПН, и те устраивали ему королевскую охоту в заповеднике, за пределами разрешенной для иностранцев зоны. Осторожно намекали, что при хорошем поведении еще и не то возможно. Все кончилось, как только он сблизился с нами. И теперь вот он уезжал навсегда. По обычаю АП, он сам должен был подыскать себе замену.
— Ладно, я им найду замену. Я найду тебе такого парня, который их не испугается.
Он привез с собой молодого паренька, года на три младше меня, Роджера Леддингтона. Действительно, Роджер оказался не из пугливых: ему ломали вдрызг машину, били стекла, отрывали дверцы, подбрасывали записки с угрозами. Однажды он даже подрался с чекистами, когда пытались не впустить его ко мне, остановили внизу, в подъезде. Вдвоем с ним мы отрывались по ночам от погони благодаря американской технике: советские машины не могут поворачивать на большой скорости — им надо сбрасывать газ.
Наступило такое время, когда днем уже нельзя было встречаться с корреспондентами — чекисты устраивали провокации, драки. Однажды я договорился с другим корреспондентом АП, Джимом Пайпертом, о встрече на Калининском проспекте, в самом центре Москвы. Договорились на полпервого ночи, но я пришел минут за пять — оглядеться по сторонам. Сразу бросилась в глаза группа людей, с безразличным видом расхаживавших вокруг нашего места встречи. «Что ж, — подумал, — пусть следят, дело не новое». Джим подъехал с другой стороны улицы, оставил там машину и пошел ко мне через дорогу. Но стоило ему приблизиться, как эти самые безразличные люди бросились на нас и, весьма неумело изображая хулиганов, принялись избивать.
