Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном
Зарабатывал я много, для моих двадцати шести лет, видимо, слишком много. А работал слишком мало. Может, в этом все дело?
Чего-то мне не хватало. Но чего?
Эрих Райе жил в старой, западной части Берлина, на Вихманштрассе. Утром в день прибытия я был у него. Обходительный берлинский еврей из солидной семьи, умен, остёр на язык, хорошо образован. Его издательство еще не обрело отчетливого профиля, но стартовало, благодаря отличному главному редактору, великолепно и уже выглядело солидно.
Райе казался человеком честолюбивым и с идеями. Он уговорил Максимилиана Хардена, журналиста, которого боялись, которым восхищались и с которым враждовали, издать у него свой сборник, вышедший под названием «Головы». В книге были собраны самые нашумевшие статьи Хардена, напечатанные прежде в его журнале «Будущее», который он выпускал почти полностью сам и заполнял его материалом как автор. Книга имела грандиозный успех, обеспечив издательству прорыв на книжном рынке и в прессе. Был намечен второй том «Голов». Эрих Райе был богат и мог себе позволить печатать стихи и драматические сочинения еще непризнанных авторов. Он принадлежал к кружку Макса Рейнхардта. «Листки Немецкого театра» выходили у него. Уже одно это меня привлекало.
Я прочел Райсу, по его просьбе, свои стихи, и тем же утром было решено, что он выпустит их осенью отдельным томом. Он хотел получить и мои пьесы. Я был вне себя от счастья — наконец-то, кажется, я нашел своего немецкого издателя.
Жим м tacrmrn кхщ 381
Эрих Райе баловал меня. Он водил меня по лучшим ресторанам Берлина: завтрак с икрой у «Борхардта», затем к «Тёпферу» на той же Беренсштрассе, наконец, в самое модное увеселительное заведение «Гран Гала» на Унтер-ден- Линден, где кутили со своими дамами сотни берлинцев. Там он в какой-то вечер принудил оркестр все время играть для меня русские цыганские песни, что влетело ему в копеечку. Короче говоря, он показал, что по-настоящему заинтересован во мне. И поскольку намерения наши полностью совпадали, то мы вскоре и заключили между собой генеральное соглашение.
В то время Берлин был охвачен настоящей эпидемией, небывалым спросом на поэзию Верфеля. Все только и говорили о его первом сборнике стихов, только что вышедшем у Акселя Юнкера, и всюду декламировали его стихи. Тем самым стабилизировалась первая волна экспрессионизма. Эрих Райе несколько скептически наблюдал за этой шумихой, что еще больше расположило меня в его пользу, хотя стихи Верфеля мне очень нравились. Его книга носила характерное название «Друг всего мира» и была достаточно ярким, хотя еще и не во всем зрелым выплеском поэтического темперамента молодого и радостного человека. В ней было немало прекрасных и оптимистических строк о любви и товариществе.
После недели, проведенной в Берлине, где я выиграл свое сражение, ранним утром в прекрасном расположении духа я отправился в Церматт.
На привокзальном книжном стенде я приметил две новые книжечки из серии «Инзеля», на которых красивым шрифтом были набраны имена авторов и названия: трагедия «Петр и Алексей» Генри Хейзелера, которого я знал по публикациям в «Листках для искусства», и первый сборник стихотворений Рудольфа Александра Шрёдера «Элизиум». Я купил себе обе книги в дорогу.
Пьеса Хейзелера произвела на меня огромное впечатление, тут мне открылся истинный драматург. Не могу понять, почему эту трагедию поставили, кажется, всего
дважды — кроме умницы Мартерштейга в Лейпциге, еще только мюнхенский Шаушпильхаус; это не лучшим образом характеризует немецких художественных руководителей театров, а еще хуже — заведующих литературной частью. Но сколько пришлось дожидаться Клейсту, прежде чем его поставили? А разглядеть Иммерманна эти близорукие не в силах и до сих пор. И это при том, что у немцев ведь есть вкус к театру. Или я заблуждаюсь?
Стихи Шрёдера были слишком превознесены. Не скрою, однако, что в то же время вышедшая книжечка стихов никому тогда не известного Макса Мелла «Увенчанный год» показалась мне куда более заслуживающей признательного внимания, чем Верфель или жеманничающий ремесленник Шрёдер.
Через несколько часов поезд остановился на станции, которая — согласно красивым буквам на большом белом щите — называлась Веймар. Я выглянул в окно в каком-то непонятном недоумении. Веймар? Это название казалось мне странно знакомым, однако я никак не мог припомнить откуда. Оцепенение мое продолжалось до тех пор, пока поезд снова не двинулся и кто-то в коридоре вагона не сказал, что хорошо бы, мол, побывать в архиве Ницше. Тут только меня почти до боли пронзило сознание: да ведь это любимый город Гете и Виланда, здесь были Шарлотта и Кристиана, и вся тысяча его блаженств — и вот уже этот город промелькнул мимо. Никогда бы не поверил, что такой ступор возможен!
Базель; темно-зеленое озеро Биля; Женевское озеро и Нойшатель. Сразу после обеда Церматт, а там по канатной дороге наверх в альпийский отель «Риффель».
Впервые в жизни Альпы! Целый день соткался из новых чудесных видов. Потом этот несколько старомодный, в благородном стиле большой отель на высоте в три тысячи метров. На севере штурмуют небо острые, как пики, иероглифы Маттерхорна, а на юго-западе, если не ошибаюсь, высится круглая белая шапка Монте Розы. Прохладный плотный воздух, какого еще не приходилось вдыхать, — бодрящий и в то же время насыщающий почти до утомления.
Фольмёллер заказал мне комнату с верандой и изумительным видом на Альпы. Он был чрезвычайно внимателен и предупредителен, и вскоре я понял, почему он меня пригласил. Его пантомима уже была поставлена Рейнхардтом в берлинском цирке Шуманна и шла там с грандиозным успехом. На легенду о мадонне, которая долгие годы служит в монастыре вместо монахини, сбежавшей из обители и ринувшейся в пучину мира, Хумпердинк написал хорошую музыку; о желании поставить эту вещь уже заявили театры таких городов, как Лондон, Вена, Нью-Йорк. У Фольмёллера возникла потребность отблагодарить меня как человека, от которого он получил нужный импульс.
За те две недели, в течение которых я был его гостем, мы с ним облазили все окрестные горы. На этот раз Фольмёллер прочел мои рукописи и обсудил их со мной; многое ему даже понравилось, прежде всего фрагмент пьесы «Владимир и Рогнеда» и небольшой зингшпиль «Любимейший гость». Я с удивлением удостоверился в том, что он помнит наизусть половину Гёльдерлина и читает его зажигательно, с большим искренним воодушевлением. Как и Георге, которым он восхищался. Такое общение было мне по сердцу.
Да, в его лице я имел дело с настоящим поэтом. Он был прост и в то же время вел жизнь аристократа, по крайне мере мне так казалось. Конечно, этому восхищению способствовала и обстановка. Невиданный доселе мир Альп, его гремящая тишина, суровый Маттерхорн в скользящем серебре луны, колокольчики коров под нами, где паслись стада, шик отеля, соблазнительная, сытая и привольная жизнь — все это обрушилось на меня грандиозным переживанием, которое не изгладилось из памяти до сих пор.
