Михаил Рабинович - Записки советского интеллектуала
Так вот, у дяди Мики была красавица дочь Анна — Нюся, как ее звали в семье. Она понравилась его товарищу по партии и доброму знакомому и сама полюбила этого друга семьи, несмотря на разницу лет: ему было уже под пятьдесят, а Нюсе — двадцать, он вполне годился ей в отцы. Они поженились. Что же тут такого? Наверное, не было бы ничего особенного, не была бы поломана жизнь нескольких поколений, если бы не был это Николай Иванович Бухарин. Трагедию Бухарина, которого Ленин называл любимцем партии[172] и который через десять с небольшим лет после смерти Ленина был казнен как «враг народа», знают все. А кто знает трагедию семьи?
Наверное, поэтому я и пишу эти строки, как мне ни трудно. Пишу, что знаю, а знаю сравнительно немного. Как-то неудобно специально расспрашивать Нюсю, а рассказы ее были отрывочны. Самого Николая Ивановича я не видел никогда: выйдя из детского возраста, мы с Нюсей редко встречались: после смерти дяди Мики жизнь нас развела надолго.
Очень скоро Нюся стала свидетельницей «падения» и гибели Бухарина, своего мужа, отца своего ребенка. Она была единственным человеком, оставшимся ему близким до конца. Когда разразилась эта трагедия, все друзья-приятели чурались его, как зачумленного. Ворошилов даже написал, чтобы тот не звонил и не писал. Бухарин уничтожил написанное, но неотправленное письмо в ЦК, содержавшее резкую критику политики и практики Сталина. Но прежде чем сжечь, попросил Нюсю выучить это письмо наизусть.
— И потом в тюрьме, в ссылке я без конца, слово в слово, повторяла про себя это письмо, — говорила она мне.
Бухарин оказался дальновиден: через Нюсю письмо дошло-таки до читателей, правда, через десяток лет после смерти его палача.
Как вы уже поняли, Нюсю арестовали. Очень скоро после мужа. Младенца Юру (Нюся назвала сына в честь приемного отца, но не гражданским — «Миша», а партийным его именем) отдали на воспитание дальним родственникам с материнской стороны.
Пытались сфабриковать обвинение, будто Нюся по поручению Бухарина раскалывала комсомол, создавая молодежную организацию правых уклонистов. Но она держалась мужественно, ничего не признала, кроме того, что и вправду любила Бухарина.
— Как же я, молодая девушка, могла не любить, если он был любимцем партии — ведь сам Ленин так говорил, — отвечала она не без иронии.
Не знаю — за упорство или просто «по сложившейся практике», ее держали в особо тяжелых условиях. Она не любила рассказывать, но иногда что-то прорывалось. Так, сидела она, конечно, в одиночке, как особо опасная преступница. Камера была не просто сырая, а заливалась водой настолько, что заключенная едва успевала отчерпывать воду (ведро и тряпку ей, кажется, давали). И все равно к утру вода достигала нар.
— Ну как, княжна, может быть, сознаетесь? — осведомлялся следователь, намекая на сходство ее положения с сюжетом известной картины «Княжна Тараканова»[173]. Между тем молодость, красота, а может быть, и мужество вызывали все же сочувствие. Нет, не у следователя, не у судей — у простых охранников. Когда Нюсю перевозили в зарешеченном транспорте, они старались купить ей какую-нибудь еду, которую можно просунуть через решетку.
Допрашивал ее и сам Берия — на Лубянке, но не в камере, а в своем роскошном кабинете, за роскошно накрытым столом. Припоминал старое знакомство (Нюся с отцом бывали когда-то в Тбилиси), ласково журил, угощал радушно… Тоже не имел успеха.
Так что из всех обвинений осталась только любовь. И за эту любовь Нюся пробыла в тюрьме, лагере, ссылке 17 лет. На процессе она не фигурировала.
В ссылке Нюся вышла замуж, и от этого второго брака у нее еще двое детей. Второй муж рано умер. Я никогда не видел его, и мне о нем не рассказывали.
А Нюся, как только освободилась, поехала искать своего первенца, которого лишилась, когда он был еще грудным, и которому теперь было почти 18 лет. Она нашла Юру где-то в провинции у родственников (кажется, он и носил их фамилию). Сначала не говорила, что она его мать. Присмотрелась и решила признаться. Видно, юноше она тоже понравилась — решили жить вместе. Конечно, он спросил позже, кто же его отец, и Нюся сказала. Результат был несколько неожиданным: Юра стал лучше учиться.
Потом, когда они приехали в Москву, Юра, едва успев войти ко мне, попросил 41-й том «Граната»[174] — прочесть автобиографию отца.
Как же устроилась их судьба?
Нюсе дали персональную пенсию. Нет — не за мужа. За отца, то есть не как вдове Бухарина, а как дочери Ларина. Нюся всегда носила фамилию Ларина — и по выходе замуж. Юре же дали фамилию. Но не Бухарина, как следовало бы по отцу, а Ларина — по деду. Так и появился второй Юрий Ларин. Сколько раз он ни пытался принять фамилию отца — ему отказывали. Попыток этих Юра не прекращал, сколько я знаю, до последнего времени. Он стал художником — кажется, даже членом Союза. Как я уже говорил, и выставки были. Но всю жизнь работал преподавателем рисования.
Материально их жизнь сложилась относительно неплохо. Дали и квартиру — довольно хорошую, потом другую, где Нюся жила уже и с приемной матерью — тетей Леной, тоже реабилитированной, и с двумя детьми от второго брака (теперь — и с внучкой). Пенсия, льготная дача и путевки, элитарное мед обслуживание ей и детям — все это как членам семьи Михаила Александровича Ларина.
Но чем же так страшно для наших руководителей имя Бухарина? Почему ни сын, ни племянник (Володя Бухарин, учившийся когда-то со мной в одной группе, носит фамилию Юркевич) не наследовали фамилии родителей? Что они — претенденты на престол? Ведь и престола-то нет…
Неправда ли, история в духе Александра Дюма? Только Дюма, пожалуй, такого страшного не мог придумать. Это принадлежит нашему времени.
Мозжинка, 18–24 января 1987 г.
Шура Беленький
Мы познакомились не в первые дни совместного нашего обучения в университете, но все же в начале первого года. На курсе было 120 человек, и при этом я на пару лет оказался старше большинства: они пришли, что называется, нормальным порядком — из средней школы, а я окончил горный техникум и отработал три года на руднике и проектной конторе — только тогда разрешалось продолжать образование.
Шура же начальную школу окончил в Милане, а среднюю — в Берлине (так перемещалась семья его отца-дипломата). Сын свободно говорил по-итальянски и по-немецки, хорошо знал английский. И по внешности выгодно отличался от сокурсников. Юные студенты носили, например, разнообразные куртки (зачастую — лыжные). Шура же донашивал западноевропейскую одежду. Среди нас он выглядел джентльменом, держался открыто и свободно. Костюмы на нем менялись часто — и это обращало на него внимание не всегда благосклонное. Так, Боба Колчин (впоследствии — знаменитый археолог), когда стипендию стали давать не всем, говорил, что, если ему не достанется стипендии, он будет жаловаться, что ее получают студенты, часто меняющие костюмы, как Беленький.
