Геннадий Прашкевич - Брэдбери
В 14-15 лет я тоже являлся членом клуба поклонников Рея Брэдбери, в котором круг общения был ограничен одноклассниками и школьниками примерно моего возраста. Мы беседовали о его книгах, и часто эти беседы заходили так далеко, что отдаленное будущее казалось нам более привлекательным и заманчивым, чем многогранная реальность, окружавшая нас…
Однажды мы даже приготовили вино из одуванчиков (в то лето эти растения буквально заполонили наш микрорайон, расположенный на западной окраине Ленинграда). Каждый уважающий себя советский подросток знал тогда, как приготовить бражку. Нужно взять пятилитровую бутыль с узким горлышком (они продавались в аптеках), залить туда четыре литра воды и добавить килограмм сахара и палочку дрожжей. Затем на горлышко бутыли надевали обыкновенный презерватив. Он стоил две копейки, его свободно можно было купить в аптеке. Впрочем, для советского подростка такая покупка являлась одной из самых неприятных процедур. Мало того что он стеснялся — продавщица, наконец, находила способ развлечься. Нарочито громко, чтобы ее слышали все покупатели, она повторяла злополучное слово несколько раз. «Презерватив? Ты хочешь купить презерватив? Зина, у нас есть презервативы? — И еще громче: — Тут молодой человек желает приобрести презерватив!»
Купив эту совершенно необходимую вещь, юный самогонщик проделывал в нем крохотное отверстие и надевал презерватив на горлышко бутыли. Затем — десять дней в теплом, темном, желательно потаенном месте. Пока шел процесс брожения, презерватив стоял строго вертикально, поддерживаемый выходящими в процессе брожения газами. А затем сдувался и повисал, как тряпка. Это указывало на то, что бражка готова к употреблению.
Мы внесли изменения в технологию, добавив ко всем вышеуказанным ингредиентам чуть ли не килограмм лепестков одуванчика, а саму бутыль спрятали в школе, в одном из хозяйственных помещений. Десять дней спустя мы открыли кладовку — сдутый презерватив безвольно свисал с горлышка. Мы сняли его и разлили мутную, желтоватую и пахучую жидкость по алюминиевым кружкам. Вкус у этого пойла был просто отвратительный, однако мы осушили кружки до дна, выпив жидкость быстрыми жадными глотками.
— За Рея Брэдбери! — прозвучал тост.
Похоже, что опьянение наступило еще в процессе питья.
Мы сидели впятером в кладовой. Один из мальчишек достал из кармана коробок спичек, зажег одну из них и поднес пламя к запястью.
— Четыреста пятьдесят один градус по Фаренгейту! — торжественно произнес он. — Я — этот, как его… Муций Сцевола… Ах, черт, как больно!.. Ведь это температура горения бумаги…
— Но бумага горит в любом пламени, разве не так? — пробормотал кто-то.
— Нет, — авторитетно вступил в разговор я. — Бывают разные виды огня. Некоторые из них жарче, чем другие.
Затем мы все, что называется, вырубились — вино из одуванчиков, напиток из детских воспоминаний Рея Брэдбери, одержало над нами верх.
Александр Генис, писатель (эмигрировал в США в 1977 году)
Самого Брэдбери никогда не интересовала научная составляющая. Он был главным лирическим фантастом — его сила, его гений заключались в том, что он вывел фантастику из подросткового гетто. Совсем недавно в журнале «The New Yorker» было напечатано последнее эссе Брэдбери. Звучит оно как завещание. А написал он о том, что когда ему было десять-одиннадцать лет, жил он себе в Иллинойсе, на Среднем Западе. И там нашел эти «зачаточные» фантастические журналы 1930-х годов — на плохой бумаге. И Брэдбери как бы сошел с ума: он вдруг открыл для себя параллельный мир, который навсегда стал его любимым миром.
Я прочитал эссе и подумал, что когда мне было столько же лет, — я открыл для себя Рея Брэдбери — и… тоже сошел с ума. «Марсианские хроники» и (особенно) «451° по Фаренгейту» стали мощным открытием. Мы-то читали его в Советском Союзе, и я еще тогда думал, что это, наверное, Брэдбери придумал самиздат и стал его апостолом, потому что книги его были самым ценным и важным приобретением в жизни. И сегодня, когда книги ничего не значат, ничего не стоят, их просто нет, а остались лишь их электронные призраки, души, — я с грустью думаю о Рее Брэдбери, который был не просто апостолом самиздата, но рыцарем книги.
— Скажите, в последнее время он так же был популярен, как и прежде?
— Конечно, нет. Лишь в самое последнее время в США неожиданно по-глупому он стал опять популярен, потому что вышел фильм «Фаренгейт 9/11», не имеющий никакого отношения к роману Брэдбери. Но из-за названия писателя опять вспомнили. Брэдбери же входит в золотую когорту американских писателей — не на основании фантастики, а просто так. Он, скажем, вместе с Сэлинджером был одним из основателей контркультуры, одним из основателей лирического направления в американской словесности.
Дмитрий Володихин, писатель, историк (Москва)
Я считаю Рея Брэдбери по преимуществу мистиком, притом мистиком-христианином, который очень хорошо видит тьму, постепенно заполняющую общество, лишенное веры. И мало кто понимает, что ранние мистические рассказы Брэдбери, почти неизвестные в СССР, — шедевры глубокого взгляда на сверхъестественное. В качестве примера могу назвать рассказ, напечатанный в СССР под соусом космической темы: «Уснувший в Армагеддоне».
Это ведь совсем не о космосе.
Это о незащищенности современного человека.
Повесть «Что-то страшное грядет», напечатанная в США в 1962 году, пришла к русскому читателю только в 1992-м, а повесть «Канун Всех Святых» — в 1972 году. Первое из этих произведений никак не могло быть доверено советскому читателю. Брэдбери — христианин, пусть и неортодоксальный, и у него с первых его текстов была ярко выраженная тяга к мистике. Он долгое время считал Эдгара По своим кумиром, даже подражал ему. В повести «Что-то страшное грядет» мистика темного нашествия составляет основу сюжетной конструкции. Ну как можно такое переводить в СССР с его негласным, но очень прочным табуированием любой мистики, особенно христианской?! Вот рассказ «Человек» (1949), в котором тема стремления человека к Богу подана в звездолетно-галактических декорациях, «протащить» удалось, под тему космоса у нас и мистика проскакивала! А «Что-то страшное грядет» — это ведь не космос, это пространство маленького городка, до которого добралось сверхъестественное зло. Да и «Канун Всех Святых» в этом смысле «подкачал»: с художественной точки зрения он представляет собой роскошнейшую игру настроений, тончайший языковой эксперимент, прозу, граничащую с поэзией, а вот с точки зрения идеологической — недопустимое смешение темы детства и темы смерти, темы радости и темы ужаса.
