Эрнст Юнгер - Семьдесят минуло: дневники. 1965–1970
В этой церкви наталкиваешься на мраморные черепа, как в Musee de l'homme[631] на костяные. Мы увидели также слона из черного мрамора, у которого отсутствовал хобот. А у меня при этом вылетело из головы слово, означающее хобот; Мишель пришел на выручку моей памяти, одновременно подарив мне строки для запоминания:
Un elephant sans trompe,
Qz trompe enormement.[632]
РИМ, 25 МАРТА 1968 ГОДА
Первая встреча с собором Святого Петра, потом обход вокруг замка Святого Ангела. Самым красивым в любом городе являются свет и небо; люди врезают силуэты своими постройками.
О температуре: зимний жасмин в полном цветении, глицинии еще не раскрылись, с фиолетовым налетом.
РИМ, 26 МАРТА 1968 ГОДА
У парикмахера, Болонская площадь, кому надо постричься. Мастер двигал ножницами не только во время работы, но и в паузах, когда любовался содеянным. Такие черты веселят, поскольку выводят за пределы простого дела. Достигается танцевальная элегантность; Фигаро выступал не только цирюльником, но и характерной фигурой.
Вечером у австрийского посла, барона Лёвенталя. Разговор о реликвиях и их ценности. Один ученый аристократ как-то доказал, что ясли, выставленные в Санта-Мария Маджоре, не могут быть теми, в которых лежал младенец Иисус. Однажды его заметили как раз перед ними, он был погружен в молитву. Призванный объяснить такое поведение, он ответил: «Но ведь когда-то ясли существовали, и они были настоящими!»
РИМ, 27 МАРТА 1968 ГОДА
Посещение Santo Bambino d'Aracoeli[633]. Банин попросила меня поставить там за нее свечу. Из всей фигуры осталось видно только личико; она была покрыта золотыми украшениями и драгоценными камнями.
Согласно путеводителю деревянная скульптура была «будто бы» вырезана из оливы из Гефсиманского сада. К этому здесь относишься с тем большим скепсисом, что такую древесину можно приобрести еще и сегодня. Вокруг младенца высятся горы писем, написанные ему детьми со всего света. У него есть собственный секретарь. Одно из писем дошло лишь с адресом: «Аl Bambino/Paradiso»[634].
Значителен уровень посещаемости, отличающий этого младенца Христа от всех других; правда, место, где он размещается, не случайно. Античное наследие, которое сохранилось от низвержения богов вплоть до всемирного потопа материализма, но никакого голубя, предвещающего новую твердь.
Вниз мы спустились по боковой тропке, сопровождающей лестницу; она ведет мимо клетки волчицы. Мощные глицинии вились по ней и над ней. Здесь их пощадил мороз. В пределах влияния Капитолия я не в состоянии избежать дрожи, пронизавшей де Квинси, когда в опиумной грезе ему явился Consul Romanus. Любому историку знакома такая мучительная тревога.
При этом мне приходит в голову, что здесь я встречаю более или менее молодых людей, которым город, очевидно, противен, во всяком случае то, что касается его исторической субстанции. То же отвращение вызывает природа; это, должно быть, имеет общее основание. Они знают меньше деревьев, чем марок автомобилей. Следует остерегаться сообщать им, что кое-что знаешь о Тиберии или находишь красивыми лилии. Это уже подозрительно. Зато сильно выражена воля и, разумеется, не столько в виде расположения, сколько в виде нерасположения. Это опять же объясняет пристрастие к уродливому. И нельзя спросить: «Чем вы обосновываете свою критику?» Это отпадает при первом же разговоре. Тут же усиливается впечатление, что «Старший брат» будет недоволен. При этом я не могу не вспомнить о круге художников, с которыми пировал здесь Людвиг I[635].
Вечером с Мишелем, Элен и Синьорелли, четой молодых журналистов, в «Bolognese» на piazza del Popolo. А до этого еще раз у Караваджо. При этом мне пришло в голову, что фамилия давно вошла в поговорку для обозначения гетерогенных характеров.
В разговоре мне ясно увиделся высокий уровень специализации, без которого сегодня невозможна ни одна политическая передовица. Оценке конфликта в Конго должно предшествовать изучение, похожее на изучение сложного механизма.
Напротив, удивительным представляется эмоциональное упрощение, с каким даже умные европейцы выпрямляют для себя войну во Вьетнаме. Опять возникает сорт ироничных clercs[636], которые скрывают свое знание — не говоря уж о тех, кто извлекает из этого выгоду.
Синьор Синьорелли на мое замечание, что телеграф разрушил дипломатию: «Еще больше самолет. Поскольку приходят уже не известия, а сами люди».
Вторую половину дня мы опять провели на Форуме. Весна становится ощутимой. На каменных стенах желтофиоль ярко выделялась на фоне бледной фиолетовости диких левкоев. На обратной стороне Clivus Victoriae[637] первая, зелено-пестрая ящерица. Перед памятником сорока мученикам лежал букет анемонов[638]. Два характерных растения Форума — это фенхель и акант, лист которого повторяется на скульптурах.
Я часто спрашиваю себя, провидел ли Христос ту чудовищную волну, которая последовала за ним и, как ракушки-сердцевидки в неисчислимом множестве, смыла церкви на обочину времени. Я спрашиваю себя, включает ли слово «свершилось» все это и еще больше — и в то же время: каждому ли из нас выпадет на долю эта перспектива.
РИМ, 29 МАРТА 1968 ГОДА
Семьдесят третий день рождения; оставшиеся в живых боевые товарищи поздравили меня с «номером полка»[639]. Было непросто оказаться принятым в «Гибралтар»; добровольцы осаждали ворота казарм на площади Ватерлоо. До этого я безуспешно отстоял у семьдесят четвертого на Вельфской площади — что произошло бы дальше, если бы мне повезло там? Все сложилось бы по-другому — я не встретил бы этих товарищей и также полковника фон Оппена; с войной, во всяком случае, я познакомился бы на Восточном фронте. Когда мы погружаемся в подобные умозрительные рассуждения, охватывает жуть — оказывается, все зависит от того, встали мы однажды утром с правой или с левой ноги. Предопределение подступает совсем вплотную.
Доктор Амзель прислал мне из Карлсруэ акварель названной им в честь меня Sindicola juengeri, маленькой бабочки, заслуживающей титула «жемчужины молей».
В полдень со Штирляйн в «Sorriso»[640], мимо глициний, распустившихся за ночь. Официанты подкатили к столу набор блюд: dentice[641], нарезной тунец, моллюски, лангусты — эдакий нидерландский натюрморт. На соседнем столе большой графин, полный светло-золотистого вина. Его на миг пробил сочный оранжевый цвет: рукав ребенка, поднявшего руку ко рту.
