Владимир Сухомлинов - Генерал В. А. Сухомлинов. Воспоминания
Попал я в палату № 8, где находились генерал Болдырев, полковник Винберг, сотник Попов и бывший большевистский комиссар Янковский, приезжавший в качестве такового, когда я сидел в крепости, имевший какое-то отношение к наблюдению за местами заключения.
Этот совсем юный человек очень входил тогда в положение арестованных, и ему мы были обязаны некоторыми льготами. По его словам, он ездил и в место пребывания государя, а за что его самого арестовали – трудно было понять из его рассказа.
Отдельную комнату занимал бывший член Государственной думы, а затем министр внутренних дел, Алексей Николаевич Хвостов, сильно похудевший, сбавивший из своих девяти пудов добрую треть. В палате № 6 помещались Белецкий, Бурцев, князь Шаховской, Кованько, Парфенов.
Палата № 7 наполнилась вскоре Временным правительством; прибыли также Пуришкевич, Рутенберг, Пальчинский, профессор доктор Лебедев, Де-Боде, граф Буксгевден и др. Перевели из крепости и Щегловитова в нашу комнату № 8, так как Трубецкой бастион как место заключения закрывался.
Свидания разрешались почти ежедневно и в течение нескольких часов. Прогулки по два раза в день, а общие, по этажам, в течение часа и больше.
Хвостов и Белецкий пользовались все время массажем весьма опытного в деле массирования классного медицинского фельдшера, несколько сеансов у которого выпало и на мою долю.
Ваннами и душем можно было распоряжаться по нашему желанию хоть ежедневно. На каждом этаже выбирался староста для соблюдения известного порядка во внутреннем нашем обиходе, а через него делались все наши заявления начальству тюрьмы.
На богослужения ходили через так называемый главный пост в центральном здании в обширный, благолепный тюремный храм, куда собирались желающие из всех зданий.
С пищей становилось уже очень трудно, но по палатам образовались артели, и мы сами стряпали еду, сочиняя завтраки и обеды из казенной пищи, того, что доставлял нам политический Красный Крест, что приносили посетители из дому и что доставлял торговец, допускаемый в палаты. Допускали и газетчика, приносившего нам ежедневно все выходившие газеты.
На ночь палаты запирались в 9, а в 6 ч. утра открывались. Весь день сообщение было свободное. Устраивались даже партии в винт.
В отдельном здании имелась хорошо оборудованная типография. Нам с И.Г. Щегловитовым разрешено было работать. Но мы в ней так сильно простудились, что старший врач занятия эти нам запретил. Я же мечтал о том, чтобы самому набрать «Записку о моем процессе» и в тюремной типографии ее отпечатать. В мой план и входило, выждав теплое время, привести это в исполнение – в конторе типографии и смета была даже составлена.
К концу моего пребывания в «Крестах», 4 марта, вследствие освобождения Бурцева, Болдырева и многих других, меня и Щегловитова перевели из палаты № 8 в № 6, которую, в отличие от «чеховской» палаты того же номера, прозвали палатой «лордов», так как в ней сидели сановники. Попав таким образом в «лорды», я с Хвостовым рано утром выходил подметать место нашей прогулки.
Хвостов был в лирическом настроении и писал очень удачные, язвительные стихи на тему современных событий.
Щегловитов не выходил из пессимизма, а меня называл «неисправимым оптимистом». Признавая в своем образовании пробел по высшей математике, он при содействии Кованько проходил дифференциальное и интегральное исчисления.
Посетителей хирургического отделения было довольно много, но некоторые из них своей неосторожностью и бестактностью портили нам немало, до прекращения кое-каких льгот включительно. Своей энергией и разными действиями выручала нас Екатерина Викторовна, ее ходатайства почти всегда были успешны; продовольствием в самое трудное время она нас снабжала усердно, и появление ее среди узников подбадривало и оживляло всех. О всем том, что лично для меня делала моя жена, говорить не стану, понятно почему, а если помещаю эти строки, то потому, что с меня мои товарищи по несчастью взяли слово, – если я буду писать свои мемуары, то о ней упомяну как о сестре милосердия в самом высоком и благородном смысле этого термина, тогда самое светлое и радостное воспоминание о ней останется у всех, имевших возможность близко ознакомиться с ее высокими душевными качествами.
Эта так много выстрадавшая и столько горя перенесшая женщина действительно понимала страдания других и все, что только было в ее силах, делала для облегчения участи томящихся в неволе людей, рискуя не только своим и без того слабым здоровьем, но и безопасностью.
Удостоил нас своим посещением и Урицкий. Он обходил всех и разговаривал о деле каждого заключенного. У меня спросил только фамилию и больше ничего. Его визит имел последствия: не разрешены были свидания в палатах – их перенесли в коридор.
Посещение другого лица, из большевистского мира юстиции, имело для меня громадное значение по результатам, которые затем последовали.
Приехал Зорин, молодой, весьма благообразный на вид блондин, спокойно и толково излагавший свою мысль, производивший впечатление одаренного природным умом и здравым смыслом человека.
Когда дошла очередь до меня, он мне сказал, что мое дело закончено и его ведению не подлежит.
Я ему на это ответил, что сферы его деятельности я не знаю, но, по старым законам, как достигший 70-летнего возраста, я подлежал бы освобождению от присужденного мне наказания. На это Зорин, улыбаясь, мне заметил, что старых законов они теперь не признают. С этими словами он повернулся к сопровождавшему его офицеру, бывшему, если не ошибаюсь, присяжному поверенному, и тот ему подтвердил, что такой закон действительно в старых уложениях имеется.
Я же добавил, что непризнание старых законов следует отнести к тому, что новое правительство признает их недостаточно совершенными, не отвечающими справедливости, гуманности; все новое, устанавливаемое в этом отношении, не может же быть, в силу этого, хуже того, что было раньше. При таких условиях может не нравиться буква закона, но не смысл его, – в данном случае бесцельное мучение достаточно выстрадавшего старика.
Зорин внимательно слушал то, что я ему вразумительно и спокойно говорил, и видно было, что для него все ясно. Потом спокойно произнес: «Да, это так, что вы говорите, и хотя меня как будто и не касается, но на такое дело надо обратить внимание. Я напишу об этом в Москву, даже составлю такой пункт, который мог бы войти в декрет 1 мая, который там готовится».
Вот то, что сказал мне в заключение нашего свидания Зорин, говорят, простой мастеровой.
Этот его «пунктик» в декрете 1 мая 1918 года имел место, и меня из неволи освободили: представитель большевистской юстиции оказался по здравому смыслу и своей порядочности выше моих сенаторов.
