Готтлоб Бидерман - В смертельном бою. Воспоминания командира противотанкового расчета. 1941-1945
Конечным пунктом нашей поездки была клиника в форме подковы, расположенная в покрытой травой местности. У здания было три этажа больших деревянных веранд, и было видно, как на верхних этажах собирался медицинский персонал в белых халатах глазеть, как мы выгружаем из автомашины тело Карцера. Мы занесли тело в здание и положили его на столе, где нас немедленно окружили доктора и медсестры, собравшиеся свидетельствовать, как доктор Колер будет проводить вскрытие. Во время этой процедуры доктор комментировал свои выводы, которые записывались одним из присутствующих.
Во время этого осмотра я выскользнул наружу и стал изучать территорию госпиталя, скоро при этом обнаружив кухню. Мне удалось получить порцию каши, которую я наложил в мой неразлучный котелок. Возле входа на кухню был большой колодец, а в саду по соседству я нашел чеснок и красный перец. Я пригоршнями заталкивал все эти деликатесы в продуктовую сумку рядом с котелком, когда услышал крики: «Бидерман, сюда! Надо воды!» В ответ на призыв я схватил ведро воды, стоявшее прямо на полу в кухне. Господин майор и доктор Колер стали мыть руки после «операции», а потом доктор Колер передал это ведро медицинскому ассистенту, ждавшему рядом. Ассистент пошел к кухонной двери, вылил воду в саду, наполнил ведро из колодца, не полоща, и вернул его полным на кухню без какой-либо чистки.
Скоро мы уехали, увозя обратно тело Карцера. На обратном пути посреди белой простыни, покрывавшей тело, появилось розовое пятно. После приезда его отнесли на небольшой холм, где находилось лагерное кладбище, и похоронили среди других наших товарищей, умерших уже пленными. Местные жители говорили нам, что в 1917 г. в этом лагере жили пленные, строившие дороги через горы, и их могилы также находятся на этом кладбище.
Вслед за переменами в политике из Москвы пришло распоряжение указывать на могилах имена пленных, там похороненных. От господина майора я получил список имен недавно умерших пленных, и мы сколотили грубые кресты, на которых я написал их имена из списка краской, смешанной с мелом и керосином. Потом я сумел украсть и увезти в Германию список из примерно пятнадцати имен, спрятав его в подошве своих деревянных башмаков, и имена были переданы в Красный Крест. Так было обеспечено финальное разъяснение судьбе ничтожного числа тех, кто числился среди пропавших на Востоке.
Гагрилово
Господин майор постарался, чтобы я попал в маленький специальный лагерь возле Гагрилова. В этом лагере, за который он также отвечал, содержалось около пятидесяти больных пленных. Раньше в тени Кавказских гор неподалеку располагался крупный трудовой лагерь, и лишь недавно он был расформирован. Намечалось, что здесь будут собраны пленные как рабочая сила для строительства огромной плотины гидроэлектростанции. Лишь недавно от этих планов отказались после консультации с группой немецких пленных, состоявшей из инженеров и техников соответствующей специальности, включая геолога Вольрата из моего родного города. Осмотрев площадку, они заявили русским, что объема воды в сочетании с уровнем испарения в этом теплом климате не хватит для выработки нужного количества энергии для привода в движение турбин. На место была прислана высокая комиссия из Москвы, и тут русские выявили ошибку в проекте; так что гидроэлектростанцию пришлось строить в другом месте. В соседних горах были большие склады оборудования, которое намечалось использовать для строительства дамбы.
Как-то днем я сидел перед бараком, превращая кусок алюминия в расческу, поскольку я вновь стал отращивать волосы, которые когда-то по требованию Советов требовалось коротко стричь. Мимо меня прошел господин майор и, как обычно, спросил, как я поживаю.
– Ничего, плохо, – ответил я.
– Почему плохо? – спросил он. – Да вы очень больны. Скоро поедете домой!
Так и случилось. Летом 1948 г. мне было разрешено подняться в вагон, в котором было около сорока пленных; говорили, что это будет наше окончательное путешествие к свободе. Также говорили, что дорога займет примерно одну неделю; однако меня опять поразили острый понос и высокая температура. Пока я лежал без сил в мрачном вагоне, мое состояние, казалось, ухудшалось с каждым часом, и скоро я настолько ослаб, что мог стоять не более нескольких минут. Из-за завесы лихорадки я едва отличал день от ночи и с трудом осмысливал происходящие вокруг меня события. В конце концов мы доехали до границы.
Нас перегнали из вагона на парадный плац какого-то гарнизона на берегах Одера возле Франкфурта, где мы построились. Озноб от раннего утра проникал через обрывки разнотипной, теперь уже устаревшей формы, которая болталась на наших истощенных телах. В воздухе повисло напряженное молчание, пока мы стояли неподвижно, болезненно ощущая, что от свободы нас отделяют часы, а может быть, и минуты. Воспаленными глазами я смотрел, как советский офицер, сопровождаемый охранником с неизменным автоматом, медленно шел вдоль строя пленных. Нам было приказано положить на землю перед собой все личные вещи. Офицер, проходя мимо строя, тщательно осматривал каждого пленного, затем переводил взгляд на его тощие пожитки, положенные сверху на изношенные вермахтовские ранцы и продуктовые мешки. Я непроизвольно дрожал от лихорадки, но моментально забыл о своей слабости, когда его ничего не выражающий взгляд сместился с моего лица на одежду, а потом остановился на моих скудных личных принадлежностях, лежавших стопкой у его ног. Мной овладело чувство облегчения, и я попытался успокоить свое сердцебиение, когда он отвернулся и шагнул к следующему пленному.
Рядом со мной стоял обер-лейтенант Ганс Хирш из Рейхенбаха, маленького городка возле моего дома в Штутгарте. Советский офицер тщательно оглядел Ганса, потом взглянул на сложенные перед ним вещи. Он повернулся на каблуке, как будто намереваясь идти дальше, но заколебался и остановился. Наклонившись, он поднял маленький, грубо вырезанный деревянный ящичек, который Ганс смастерил в лагере из кусочков кедра. Внимательно осмотрев ящик, он вдруг швырнул его на землю и наступил каблуком, отчего коробочка раскололась, и ее содержимое выпало наружу. Под вторым дном находился Железный крест, который Гансу удалось скрывать в течение более чем трех лет обысков и осмотров в заключении. Офицер подобрал награду, медленно поднял ее и осмотрел, а затем взглянул на Ганса.
– Фашист! – громко воскликнул он.
Вдруг из оцепления отделились два конвоира с винтовками; офицер отдал команду, не отводя взгляда с Ганса. Они встали по обе стороны, вытолкнули его вперед, уводя с толчками и грубыми окриками. Ганс оглянулся на меня через плечо, его осунувшееся лицо побелело от ужаса.
