Валерий Фрид - 58 1/2 : Записки лагерного придурка
Не коснулось это послабление одного только Лена Уинкота.
В первый день свободы он пришел к нам на Угольную 14 и попросился на ночлег. Перенаселенность нашей хибары его не смутила: моряк может выспаться на галстуке, объяснил Лен. Лишнего галстука у нас не нашлось и Уинкот переночевал на половичке, рядом с Робином. Назавтра он пошел устраиваться на работу — но не тут то было. Вроде бы, и должность, на которую он претендовал, была не особенно завидная: последний год Лен работал подземным ассенизатором, вывозил из шахты какашки. Оказалось — нельзя. Других пускали в шахту, а англичанину отказали.
Он отправился качать права к оперуполномоченному.
— Это расовая дискриминация! — шумел Уинкот. Опер тоже повысил голос:
— В Советском Союзе нет расовой дискриминации.
Лен усмехнулся:
— Молодой человек, вы еще сосали титю своей мамы, когда английский королевский суд судил меня за то, что я говорил: в Советском Союзе нет расовой дискриминации!
Не найдя правды в Инте, Лен попробовал поискать ее в другом месте. Обидно было: эсэсовца Эрика Плезанса отправили в Англию, а Уинкота, пострадавшего за симпатию к Стране Советов, держат на Крайнем Севере этой самой страны. И он написал письмо Хрущеву — а перед тем как отправить, прочитал нам: «Уважаемый Никита Сергеевич, когда вы будете ехать в Англию, Вас поведут в парламент. Там на стене висит интересный документ: призвание к военным морякам Королевского Флота, чтобы делать забастовку. Может быть, Вам интересно тоже, что автор этого призвания сейчас в Инте и ждет, что Вы, Никита Сергеевич, его освободите».
Текст мы одобрили и даже не стали править — только посоветовали вместо «призвание» написать «воззвание».
Самое смешное, что письмо сработало: Уинкот вернулся в Москву раньше нас. Восстановился в Союзе Писателей, получил квартиру и опять женился на русской женщине — библиотекарше Елене. Он заказал визитную карточку: «Лен и Лена Уинкот». А мы их звали — заглаза — Уинкот и Уинкошка. Мы любили слушать его разговоры с сынишкой Лены:
— Вова, иди в мэгэзин и купи полкело скомбра.
— Чего?
— Я русским языком сказал: купи полкело скомбра.
— Полкило чего, Леонард Джонович?
— Скомбра! Скомбра! Это рыбы такой, глупый мальчик.
— Может, скумбрия?
— Да. Скомбра.
Я подозреваю, что Лен нарочно не избавлялся от акцента и даже аггравировал его: знал, что к иностранцам у нас относятся лучше, чем к своим. (Эту странную смесь подозрительности и угодливости отмечали многие из писавших про Россию — даже про допетровскую.)
В Москве Лен Уинкот написал хорошую книгу о своей английской молодости, ездил вместе с Леной на презентацию и в Лондоне охотно давал интервью:
— Мой корабль — коммунизм. Были бури, была сильная качка, но я всегда твердо стоял на палубе.
Тут он слегка привирал. До возвращения в Москву о коммунизме Лен отзывался не лучше остальных интинцев, чем очень сердил Минну Соломоновну.
Вот кто действительно твердо стоял на палубе давшего крен корабля, так это Саламандровна — социалистка-бундовка с дореволюционным стажем.
Нашу с Юликом посадку она воспринимала философски:
— Деточки, вам выпало быть навозом на полях истории.
— Не хочу я быть навозом! — кричал я. — Даже на полях истории!
— Что поделать, Валерик. Ты не хочешь, но так получилось.
Уинкоту фрау Минна не могла простить измену идеалам. Она без интереса слушала его, как нам казалось, вполне здравые рассуждения. А был он разговорчив, даже болтлив и совсем не похож на сдержанных английских джентльменов из книг нашего детства.
— В Англии никогда не будет революции, — втолковывал он Саламандровне. — Никогда!
И объяснял, почему: вот на митинге в Гайд-Парке произносит пламенную речь анархист — ругает буржуазию, обличает империалистов, поносит монархию. Его слушают человек тридцать. В сторонке стоит полисмен, тоже слушает, но не вмешивается. И только когда оратор в конце своей речи воскликнет:
— А теперь, братья и сестры, возьмем бомбу и бросим ее в Бекингемский дворец! — полисмен поднимет руку и скажет:
— Леди и джентльмены! Тех, кто возьмет бомбу и пойдет к Бекингемскому дворцу, прошу сделать шаг вправо. А кто не пойдет — шаг влево.
Все тридцать человек делают шаг влево и тихо расходятся.
Но Минна Соломоновна таким шуткам не смеялась, она свято верила в неизбежность мировой революции. Мы с ней не спорили, за нас спорил — сменяя Уинкота — отец Сашки Переплетчикова, приехавший навестить непутевого сына. Его аргументы были не идейного, а чисто экономического свойства:
— Нет, вы мне скажите: сколько булок я мог купить при царе на три копейки?
— Причем тут булки! — сердилась Саламандровна. — Еврей-монархист… При царе вы бы и нос не высунули за черту оседлости!
— Причем тут мой нос? Тем более, что я был ремесленник и мог жить, где угодно…
Они препирались часами, пока старый Переплетчиков не уехал домой, в Киев. Он был симпатичный дядька, веселый. Рассказывал, как он ехал на гражданскую войну вместе с «батальоном одесских алеш» — был такой. Туда знаменитый Мишка Япончик, прототип Бени Крика, собрал все одесское жулье: они же были «социально близкие». По словам Сашкиного отца, батальон разбежался, не доехав до фронта. Но перед этим один из «алеш» успел обворовать старого Переплетчикова (который тогда был довольно молодым Переплетчиковым). Рассказчик отдал должное артистизму, с каким это было сделано. А получилось так: они ехали в теплушке — жулики играли в карты, ссорились, мирились, визгливо матерясь. А Евсей Абрамович тихо сидел в уголочке и время от времени трогал карман гимнастерки, заколотый для верности английской булавкой: там были все его деньги.
Один из игроков бросил карты, огляделся и к ужасу Переплетчикова, направился к нему.
— Мужик! — сказал он (с мягким одесским «жь» не «мужык», а «мужьжик»). — Дай мне в долг. Отыграюсь — верну, мамой клянусь!
— У меня нету, — пролепетал Евсей. — Чтоб я так жил!
Картежник не стал настаивать. Сказал презрительно:
— Ша! Воно вже злякалось за свои гроши! — Растопыренной пятерней ткнул скупердяя в грудь и пошел к своим.
С некоторым опозданием Переплетчиков схватился за карман. Булавка была на месте — а деньги исчезли.
Минна Соломоновна развеселилась, спела нам подходящую к случаю старую песенку:
Алеша, ша! Держи полтоном ниже,
Брось арапа заправлять.
Не подсаживайся ближе —
Брось Одессу вспоминать!..
Не успели мы проводить Сашкиного батю, как приехал отец к Олави Окконену, а к Свету — мать Нина Михайловна. В честь ее приезда Михайловы устроили настоящий китайский обед: мама привезла какие-то особые грибы, прозрачную лапшу — кажется, из крахмала — и что-то еще. Светик даже пытался учить нас управляться с палочками для еды, но у нас не получалось. А Свет орудовал ими, как фокусник: рассыплет по столу спички и мигом соберет их все в коробок.
