Вольфганг Ганс Путлиц - По пути в Германию (воспоминания бывшего дипломата)
Разумеется, я и не подумал соглашаться с этим. В конце концов мы договорились о том, что я сам подам заявление об увольнении с 1 октября и полностью получу жалованье за время моего отсутствия. Таким образом, я стал обладателем нескольких тысяч марок.
Но прежде чем это произошло, случилось кое-что и еще. Вдруг приехал Гебхард вместе с матерью. Как бывшая владелица поместья мать была выслана из Лааске. Гебхард тоже получил приказ покинуть Путлиц. Правда, как сказал ему правительственный советник в Перлеберге, для него была надежда на то, что выполнение приказа будет отложено или даже отменено. Поэтому Гебхард направил властям соответствующую просьбу и считал, что с ним ничего не случится, если он вернется в Путлиц.
Так как мать жила теперь у Вальтера, Гебхард и я заняли одну комнату в замке. Там стояла всего одна кровать. Гебхард снова устроился на шезлонге. Грудная жаба, которую он схватил во время пребывания в гестаповской тюрьме в Потсдаме, очень обострилась. Как всегда, когда мы спали вместе, мы подолгу говорили. У нас обоих было достаточно забот. Так же как и я, Гебхард не знал, что предпринять. [345]
— Лучше я сдохну в Путлице, чем пойду шататься по свету. Так я все равно погибну, — говорил он.
— Но, Гебхард, может быть, ты мог бы найти себе работу в сельском хозяйстве здесь, на западе? Ведь Вальтеру это удалось.
— Я никогда не был так удачлив, как Вальтер, и, кроме того, физически, из-за болезни сердца, я не чувствую себя вполне здоровым. Нет, при всех обстоятельствах я должен попытаться остаться в Путлице.
— Гебхард, а что делать мне? У меня нет никаких надежд ни на западе, ни на востоке Германии. У меня все чаще мелькает мысль, что я должен хладнокровно покинуть Германию и принять английское подданство.
— Может быть, это было бы самым разумным. Тогда ты мог бы уехать в Австралию или Канаду, а затем вызвать и нас. Кажется, Германия сокрушена надолго, и для нас здесь никогда не наступят хорошие времена.
Пожелав друг другу доброй ночи, мы заснули со своими мыслями.
Я подарил Гебхарду чудесный шерстяной свитер винно-красного цвета, который мне, в свою очередь, подарила леди Ванситтарт. Уезжая в Путлиц, он надел этот свитер и, усмехаясь, заметил, что красный свитер, несомненно, принесет ему счастье.
Едва Гебхард прибыл в Путлиц, как был арестован.
Я поехал в Англию и, встретившись с Диком Уайтом, сказал ему:
— Дик, ты помнишь, как в начале войны я, прибыв сюда, сказал тебе, что буду очень благодарен, если стану английским подданным в случае, если Гитлер выиграет войну и я окончательно потеряю родину?
Дик подтвердил это.
— Дик, я окончательно потерял свою родину.
Случаю было угодно, чтобы британский паспорт, который я получил через несколько недель, был датирован 13 января 1948 года. В этот день Гебхарду исполнилось сорок семь лет. В своем новом положении английского подданного я не чувствовал себя счастливым. С первого же дня я ощутил, что это не путь для разрешения моих сомнений. Однако тогда я не видел иного выхода. [346]
Расплата в НюрнбергеМоя первая поездка в роли новоиспеченного английского гражданина снова привела меня в Германию. Меня пригласили в Нюрнберг для выступления в качестве свидетеля на процессе военных преступников, который американцы вели против некоторых ответственных статс-секретарей и высокопоставленных чиновников германского министерства иностранных дел. Наряду с Вейцзекером, Верманом, Штеенграхтом и другими на скамье подсудимых находился также гаулейтер Боле. Как глава иностранного отдела нацистской партии он должен был нести ответственность за все темные дела, которые творили его агенты за границей. Я должен был давать показания по делу ландесгруппенлейтера Буттинга, служившего в Голландии.
Поездка в вагоне первого класса была оплачена в оба конца; кроме того, на все время пребывания я получал квартирные деньги, питание, а также значительные суточные в долларах. Так как длинный путь из Лондона я проделал в вагоне третьего класса и сберег разницу, то, прибыв в Нюрнберг, чувствовал себя как маленький Крез. Здесь меня поместили в «Гранд-отеле», только что восстановленном и конфискованном для подданных союзных держав. В отеле хозяйничали американцы. Хотя снаружи стоял сильный мороз, в комнатах было даже слишком жарко.
Столовая находилась внизу, и окна ее были на уровне тротуара. Часто я наблюдал замерзших и голодных людей, которые, стоя на улице, прижимали свои носы к стеклу, когда утром в девять часов я пил ледяной ананасовый сок, ароматный кофе, подсахаренные сливки или же съедал яичницу-глазунью с салом. Уже много лет я не завтракал так хорошо. Напротив меня сидел американец в военной форме, который по своим габаритам ни в чем не уступал Герману Герингу.
Перед обедом в здании суда обычно просматривали фильмы об ужасах гитлеровских концентрационных лагерей, а также специально изготовленный для Гитлера фильм о казни жертв 20 июля: их подвешивали на крюк и медленно подымали и опускали до тех пор, пока они не теряли сознания или же не умирали. Иногда, покуривая сигареты, мы обозревали голый тюремный двор; там за решетками тюрьмы находились камеры военных преступников. [347] В обеденное время в отеле открывался бар, а по вечерам были танцы под джаз. Можно было посетить и театр. Я видел в Нюрнберге восхитительную постановку оперетты Абрахама «Цветок Гаваи» с увлекательной мелодией «Рай на берегу моря — это родина моя», которая напомнила мне о прекрасных днях, проведенных на Гаити.
Огромный штат сотрудников американского обвинения состоял большей частью из немецких эмигрантов, которые еще совсем недавно переживали трудные времена. Многих из них я знал по Нью-Йорку, когда был там во время войны. Американские господа плохо знали немецкий язык или же вообще не знали его. Для них переводились горы немецких документов. Мне бросилось в глаза, что многочисленные немецкие секретарши были, как на подбор, очень хорошенькими.
Привлеченные к процессу немецкие свидетели, конечно, не жили в «Гранд-отеле». Для них оборудовали специальную немецкую гостиницу; ее номера были не роскошными, но по тогдашним условиям вполне приличными, с центральным отоплением и водопроводом. На постелях были даже чистые простыни. Снабжение тоже было приличным — намного лучше, чем у немецкого населения. Тот, кто там проживал, не опечалился бы, если бы его деятельность в качестве свидетеля растянулась на длительное время.
В этом доме подолгу жили также некоторые последыши Третьей империи, которые до сего времени находились в лагерях для интернированных или тюрьмах, а теперь нашли себе здесь уютное убежище под высоким покровительством американского суда. К их числу относился все еще молодо и свежо выглядевший первый начальник гестапо Пруссии Рудольф Дильс, который в 1933 году после пожара рейхстага столь предупредительно представлял в Берлине мне и англосаксонским журналистам своих заключенных на Александерплац. Информация, которую он теперь давал американцам, наверняка имела огромную ценность.
