Майкл Шелден - Черчилль. Молодой титан
После того, как была открыта частная переписка Карсона, стало ясно: он с самого начала рассчитывал на кровопролитие и видел себя в роли предводителя восставших. В 1910 году он писал: «С радостью займу место председателя ольстерских юнионистов… моя кровь кипит от гнева, насилие неизбежно». И впоследствии воинственный пыл Карсона не угасал: «От всего сердца надеюсь, что горькая ненависть перейдет в первобытную жестокость людей, которые будут вовлечены в это движение… никогда не испытывал такого прилива дикости в себе».
В Бленхейме, пока Бонар-Лоу выступал почти час перед собравшимися, Карсон, сидевший рядом с Санни, вытянувшись вперед, ловил каждое слово. Тень от шелкового цилиндра падала на его мрачное лицо, и он — бледный и неподвижный — напоминал глыбу льда. А когда настал его черед выступить, он сразу объявил о необходимости военного сопротивления, чтобы свергнуть правительство. «Они могут сказать нам, если захотят, что это государственная измена. Мы готовы отвечать за последствия».
Живя вдали от политических бурь и пользуясь всеми привилегиями своего герцогского положения, Санни вовсе не думал о последствиях гражданской войны. Согреваемый летним солнцем, окруженный величием своего дворца, он аплодировал Карсону вместе со всеми участниками сьезда. Но ненависть, которую источали лидеры движения, не могла не просочиться за пределы пышного поместья и не заразить двадцать тысяч юнионистов. Очень скоро все это непосредственно коснется Черчилля.
Последствия проявились осенью, когда в палате общин шло обсуждение гомруля. До самого вечера жаркие споры не утихали. И к концу дня нетерпимость Карсона достигла предела. В восемь тридцать вечера в зале поднялся такой невообразимый шум, что спикер объявил заседание закрытым из-за «из-за страшного беспорядка». Члены парламента стали расходиться. Но юнионисты принялись комкать листы бумаги и бросать их в либералов. Черчилль достал из кармана носовой платок и помахал им, обратившись лицом к оппозиционерам.
На одного из ближайших соратников Карсона — горячего Роналда Макнила, — это подействовало как красная тряпка на быка. Роналд был человеком весьма внушительного роста и соответствующего телосложения. Современники в воспоминаниях отмечали его тяжелый подбородок, серые — цвета стали — волосы, которые он зачесывал назад. Но, конечно, самым примечательным в нем был его гигантский рост. Перегнувшись через стол, Макнил схватил тяжеленный том — принадлежавший спикеру экземпляр «Уложений палаты», — прицелился и запустил его в Черчилля. «Снаряд» угодил прямо в лицо Уинстона, едва не сбив его с ног и вызвав кровотечение из носа. Придя в себя, Черчилль бросился к Макнилу, хотя сидевшие рядом с ним пытались удержать первого лорда адмиралтейства. Но Макнил уже успел уйти. Карсон не сказал ни слова, но почти все консерваторы пришли в ужас. Остин Чермберлен отметил: «Ничего подобного не случалось в стенах парламента с 1893 года, когда при Гладстоне произошла стычка во время обсуждения второго билля о гомруле».
На следующий день в палате общин Макнил поднялся со своего места и принес извинения. «Поддавшись минутной вспышке, я потерял власть над собой, — признавался он, — и причинил вред первому лорду адмиралтейства».
Выдавив из себя эти слова, «гигант» сел, откинулся на спинку сиденья под глухое ворчание присутствующих, как со стороны тори, так и со стороны либералов. Черчилль «с перевязанной головой» внимательно выслушал слова своего вчерашнего обидчика, после чего выступил с ответной речью.
Хотя на его щеке еще оставался кровоподтек, Уинстон проявил исключительную снисходительность. Он отказался считать нападение личным выпадом против него. «Думаю, уважаемые джентльмены, мы должны прислушаться к его словам. И у меня нет ни малейшего сомнения, что ничего личного в этом выпаде не было. Но даже если бы и было что-то личное, то меня вполне удовлетворяет извинение, которое он принес».
В этой раскаленной добела атмосфере политических споров чаще всего появлялись карикатуры именно на Черчилля — главного противника юнионистов. Но почти невозможно представить на его месте другого политика, который с такой легкостью отмахнулся бы от физической травмы, нанесенной в процессе спора. Он не обратил на этот выпад внимания, благодаря чему острота случившегося быстро затушевалась. Но если бы Черчилль оказался на месте Макнила и запустил тяжеленным томом в Карсона или Эндрю Бонар-Лоу, угодив кому-нибудь из них в лицо, — то происшествие бы не спустили на тормозах. Ему пришлось бы — после неизбежных воплей негодования, — подать в отставку и покинуть кабинет, забыв о своей карьере.
Юнионистам, напротив, нападение на Черчилля сошло с рук, и Карсон, как ни в чем не бывало, продолжал сеять смуту и ненависть.
В связи со стычкой с Макнилом вспоминается другой случай, произошедший во время одного из выступлений Черчилля где-то на севере Англии. Какой-то человек, сидевший позади всех, постоянно перебивал Уинстона своими выкриками: «Лжец, лжец!» В конце концов, Черчилль прервал речь и, сохраняя полное самообладание, проговорил: «Если джентльмен желает, чтобы присутствующие в зале узнали, как его зовут, пусть он будет так любезен и напишет на листе бумаги свое имя и передаст листок председателю, вместо того, чтобы горланить. Таким образом, он избавит себя от излишних треволнений».
XXIV. Крылья
Пока Черчилль занимался подготовкой к войне на море и отражал нападки противников у себя на родине, Ллойд-Джордж рисковал исключительно ради себя и для себя. Это были рискованные шаги и в финансах и на личном фронте. Ллойд-Джордж отважился, на что он не имел права, вложить деньги в развитие британской компании Маркони, которая обещала принести сказочные прибыли, если — при участии и содействии государства — она сможет выстроить сеть телеграфных станций по всей империи. Когда консерваторы выяснили, что один из лидеров либералов намеревается извлечь выгоду, войдя пайщиком в компанию Маркони, ликованию их не было предела. Скандал мог послужить поводом для смещения правительства. Но Ллойд-Джордж отрицал участие в спекуляции акциями, и через несколько месяцев ему все же поверили, и страсти по этому поводу поутихли.
Но он сказал лишь полуправду. На самом деле ему принадлежала тысяча акций, но американского отделения компании Маркони. В конце 1912 года его ложь могла выплыть наружу, и он впал в панику, что его карьера из-за этого рухнет. За советом и поддержкой он бросился к Асквиту и Черчиллю. Оба выразили готовность поддержать его. В январе 1913 года он писал Клемми: «Меня очень приободрило то, что, по словам Уинстона, вы приняли близко к сердцу мои небольшие треволнения, они меня едва не доконали».
