Леонид Механиков - Полёт: воспоминания
Зловещая дорожка. Коли она направляется к тебе, — готовься к очередному концу света. Потому полёты на Курилах было проводить сложно, и синоптикам частенько небо казалось с овчинку: синоптик несёт уголовную ответственность за жизнь лётчика, так уж было поставлено дело в нашем дорогом отечестве, так оно стимулировало точность прогноза. Вообще-то, я ни разу не встречал случая, чтобы синоптика посадили. Выгонять из армии — выгоняли, или переводили куда-нибудь в Одесский округ, где работа проще, но чтобы посадить…
Так вот и застрял я в очередной раз на Буревестнике накануне 7 ноября — самого святого для Советского Союза праздника.
Сказать по совести, я праздник этот не любил и в первую очередь из-за погоды: это не Первое мая, когда природа пробуждается и после надоевших снегов появляются первые травинки, начинает расцветать природа. Я всегда старался уйти в этот день на боевое дежурство — по крайней мере, не нужно стоять под дождём или пронизывающим холодным ветром полдня на бетоне, слушать нудные речи о том, против чего душа твоя настроена, потом топать парадным шагом по бетону, стирающим кожаную подошву сапог как наждаком… Нет, лучше на боевом дежурстве: в дежурном домике тепло, а коли поднимут — подлетнешь малость, проветришься, да ещё запишешь себе налёт в лётную книжку…
Хорошо в командировке: весь гарнизон носится в парадной форме под пронизывающим ветром, шлёпает по грязи на аэродром, боится опоздать на построение, а ты, плотно позавтракав в лётной столовой, сидишь себе в гостинице, листаешь журнальчик от нечего делать, и никуда тебе торопиться не надо: командировочные в построении участия не принимают.
Хочешь посмотреть, — иди, не хочешь — сиди.
И всё-таки я решил сходить на аэродром, посмотреть парад чужого гарнизона, благо лётная куртка — это не шинель, меховую куртку не продувает.
По аэродромной трансляции пропикало десять часов. Гарнизон застыл в чётком строю частей и подразделений. Начальник штаба подошёл к микрофону: «Равняйсь! Смирно! Слушай приказ!..» И вдруг земля дрогнула, закачалась под ногами. Толчок! Ещё толчок! Микрофон, падая, ударился о бетон, и гром удара разнёсся по трансляции. Словно в поддержку ему, по гарнизону вдруг завыли сирены цунами-опасности.
Строй зашатался и стал рассыпаться, люди заметались по рулёжной дорожке.
Новый толчок! Ещё толчок! Строя уже не было.
Была толпа мечущихся мужиков, наряженных в парадную форму, перепуганных не столько неожиданным, как всегда, но привычным уже землетрясением, не опасным абсолютно на бетоне аэродрома, вдалеке от строений, сколько рёвом сирен цунами-опасности.
Превышение аэродрома, а, следовательно, и гарнизона с его строениями, где находятся их жёны и дети, составляет всего двенадцать метров над уровнем моря. Волны же цунами могут достигать 50 — 70 метров, так что рёв сирен заставил всех сломя голову кинуться к своим домам — скорее забрать своих, и в горы! Несмотря на то, что мне некого было спасать, но я поддался общей панике и тоже побежал. Куда бежать — я знал: в гарнизоне каждый под расписку был ознакомлен с планом эвакуации при цунами-опасности, где каждому подразделению были расписаны действия в этой ситуации. Главное — это вывести всех людей на Столовую сопку, расположенную буквально на границе аэродрома.
Это была горушка с плоским, словно срезанным верхом, похожая на стол. Высота её была 200 метров над уровнем моря. На этой горушке и положено было ждать, пока волна не пройдёт низом. О том, что цунами не игрушка, все знали: ещё не забыта была страшная трагедия, когда смыло с острова всё живое на северных Курилах.
Мужики в парадной форме, что есть духу, неслись к своим домам. Навстречу им бежали их жёны с детьми и аварийными чемоданчиками, которые в каждой семье всегда стояли у порога: в них было сто раз пересмотрено и уложено всё самое необходимое и ценное, что надо было спасать, тот самый минимум-миниморум, вплоть до продуктов на первый день, чтобы было чем покормить детей. Женщины кричали, звали своих мужей, дети плакали, и всё это бежало к Столовой сопке. К сопке неслись даже машины: штаб уже успел погрузить свою секретную часть и какие-то там самые главные документы, пропажа которых может закончиться плохо для штабных. У горушки машины останавливались, солдатики спрыгивали, выгружали железные ящики и карабкались с ними наверх.
Я, наконец, добрался до верху. Горушка наверху оказалась круглой площадкой размером с парочку стадионов, и вся эта площадка уже была заполнена людьми, время от времени подходящими к краю площадки и пристально всматривающимися в океан в ожидании волны, с тоской осматривающих лежащий внизу гарнизон, свои тёплые дома, своё имущество, нажитое нелёгким трудом.
Температура была градусов десять выше нуля, сырой и плотный, пронизывающий до костей ветер выдувал остатки тепла из одежды.
Деревьев на площадке не было, костёр было разводить не из чего.
Дети замерзали, плакали, женщины сгрудились возле замполита, но замполит ничем им помочь не мог.
Некоторые смельчаки стали спускаться с горушки в поисках хвороста, чтобы развести костёр и хоть как-то обогреть женщин и детей.
Костры сгорали быстро: сильный ветер раздувал огонь, разносил далеко искры, от которых могли вспыхнуть соседние сопки. Хорошо ещё, что вокруг всё было сырое, иначе не миновать бы новой беды — пожара, который пострашнее цунами. Время двигалось к вечеру, подходили сумерки, а цунами всё не было.
Люди измучались не столько своими мучениями ожидания катастрофы, сколько муками своих детей и чувством собственного бессилия: нет ничего хуже для мужчины, чем безвыходность, неспособность защитить слабого.
Наступила ночь. Ветер немного поутих, костры горели, люди дремали сидя у костров, дети спали, время от времени вскрикивая во сне: им ещё виделся кошмар утренней эвакуации.
Хотелось есть.
Волны всё ещё не было.
Забрезжило хмурое утро. Ветер стих окончательно и нахлынул промозглый курильский туман, настолько плотный, что вытянутой руки не было видно. Всё отсырело ещё больше, туман конденсировался на коже лица и стекал каплями, люди замерзали всё больше. Еды не было. Дрова закончились, и костры угасли: никто не рисковал спускаться в неизвестность туманной мглы, ибо предупредить их о надвигающейся волне уже никто не мог — туман укутал всё вокруг. Обстановка накалялась всё более, люди промёрзли до костей, устали видеть муки детей и жён, устали ждать.
Наконец, к полудню туман рассеялся, и показался покинутый гарнизон, сиротливо лежащий внизу. Там было всё, что нужно для спасения: тепло, пища, постель. Ждать больше было невозможно, и несколько отчаянных смельчаков, которым терять было нечего, решились спуститься с горы вниз. Нужно было выяснить состояние датчиков сигнала цунами-опасности, выяснить, что случилось, почему сработала сигнализация, коли волны не было. Дело в том, что датчики цунами-опасности основаны на следующем: цунами — это волна, вызванная землетрясением на дне океана; толчок дна создаёт ответную волну, которую, находясь на корабле в океане, можно и не заметить, настолько она пологая, однако при приближении к мелководью она нарастает, а при подходе к берегу становится огромной, обрушивая массу воды на берег и смывая всё с него. Масса воды, идущая на создание волны, настолько велика, что за несколько часов до подхода волны к берегу уровень воды в океане падает ниже обычного отлива. На этом явлении и основана работа датчика цунами-опасности: как только уровень воды в океане падает ниже обычного — поплавок опускается и замыкает электрический контакт датчика, сигнал идёт на сирену и люди бегут спасаться от гибели. Время, отведённое людям от момента сигнала до подхода волны, зависит от силы землетрясения и удаления его от берега, и оно колеблется в пределах нескольких часов. В нашем же случае прошло больше суток, а волны всё не было. Спускать людей вниз было опасно: прежде всего, надо было убедиться в исправности системы сигнализации, выяснить причину срабатывания, и только при полной уверенности в ложной тревоге игнорировать её. Для обследования причины тревоги в первую очередь нужно было проверить состояние датчиков. Датчики находились в начале полосы в бетонных колодцах, выходящих в океан, до них нужно было пройти около трёх километров, на что требовалось около 40 минут, на обследование — минут двадцать, на возвращение — ещё сорок минут, таким образом, операция должна была занять около двух часов.
