Сергей Юрский - Игра в жизнь
Билось человечество за свободное время. Баррикады строили, грудью на штыки шли. Мы не рабы, рабы не мы! Два века боролись — нельзя трудиться по двенадцать часов, тем более по четырнадцать. Нельзя без выходных дней! Нужны оплаченные отпуска! Умерьте эксплуатацию! Человек должен и себе принадлежать! Требовали, стояли насмерть, завоевывали. Завоевали! Было! Восьмичасовой рабочий день и два выходных в неделю! Правильно — не прежние времена, вон сколько механизмов наделали, пусть механизмы работают! А мы будем книжки читать, девушек любить, в театры ходить, белье стирать и Богу молиться. Фиг с маслом! Ничего не вышло! Денег не хватает, на двух работах работают, на трех. Все равно не хватает. Продавщица в фотомагазине на Садовом говорит: «А у нас выходные вообще отменили. А мы с десяти до десяти. А не знаю почему. Так велели. А что мы можем? Кому жаловаться? Мы не знаем. И времени нет. У нас вообще никогда нет времени. Мы все дни торгуем. Ой, что вы! Да на мое место сразу другие найдутся». И те же слова произносит продавщица кондитерского магазина в Беер-Шеве в Израиле. И то же повторяет горничная в маленьком отельчике на Рамблас в Барселоне.
Торгуют всегда. Торгуют везде. Куда девался восьмичасовой рабочий день? Да забыли про него давно. Лишь бы платили. Деньги нужны. Без денег никуда. А с деньгами куда хочешь. А хочешь прежде всего в ночную жизнь. Ах, славно! Вот где сверкание и блаженство. И рулетка светлой памяти Федора Михайловича Достоевского, и веселые рестораны с милым обслуживанием topless и bottomless, и прямо стенка в стенку с бывшей квартирой бывшего Пушкина на Мойке ресторанчик, кажется, даже с номерами, под названием «Pushka — inn». Не только в столицах, а по всей бескрайней, уж что-что, а пару-тройку Сasinos воткнет новое время, как без этого? Да на любой окраине обшарпанного в целом города найдется домик с новенькой дубовой дверью, коротко стриженным швейцаром и сине-зелеными дрожащими неоновыми буквами по фасаду ШОУ-СТРИПТИЗ-БАР «РУСЬ». Еще днем начинается ночная-то жизнь! Налетай, залетай к нам, расслабляйся, отдыхай! Миром правят отдыхающие. «Отдыхавающие», как говорила усталая официантка в столовой пансионата. Только ночная жизнь и есть жизнь. Начинай пораньше и... вперед! И вечер, и ночь... и утро., и опять... тут и почувствуешь, ты имеешь, и-м-е-е-ш-ь ВСЕ. Вся жизнь твоя, и пусть тебе все подносят прямо ко рту бессонные лакеи.
Мне снятся странные сны о жизни. Но проходят годы, а сон все длится Иногда кажется, что проснулся. Смотришь на часы, смотришь в календарь, смотришь в зеркало. Мне уже шестьдесят шесть. Еще ходят ноги? Еще носят тебя по этой земле? Кланяйся и благодари. Еще полны залы зрителями, приходящими на твои спектакли? Кланяюсь и благодарю. Это опровержение моих черных мыслей и грустных чувств. Потому что в вечерний театр ходят не ночные, а утренние люди. Они еще есть. И мое сочувствие им, мой смех над уродством того, что теснит их, морочит, — это содержание всех моих спектаклей.
Спасибо моим ролям в кино. Спасибо Бендеру, ему больше всех. Но спасибо и ВикНикСору из «Республики ШКИД», и Импровизатору из «Маленьких трагедий», и. конечно, старому пьянице ляде Мите из фильма «Любовь и голуби», и Чудаку — «человеку ниоткуда». Они тоже уже в возрасте — кому двадцать, кому тридцать, а кому и сорок лет от первой встречи со зрителем. Но их помнят! Кланяюсь и благодарю.
Сентябрь первого года нового века. Новый сезон. Сорок четвертый мой сезон в профессиональном театре. Я начинаю его на Сахалине. С коллегами Колей Волковым и Олей Волковой и местными журналистами мы совершаем утреннюю поездку в Корсаков. Пролив Лаперуза. Там, за туманом, совсем близко, Япония. Там мои дорогие актеры, там были (или еще живут?) поставленные мной спектакли. Город Токио, невероятный и непонятный, в котором прожил я сто двадцать дней. Или это приснилось?
И здесь, на Сахалине, я уже был раньше, уже играл на сцене Театра Чехова. Я помню. И меня помнят. От самого кончика России начинается сезон. И поехали мы с нашим спектаклем под названием «Железный класс» — Владивосток, Большой Камень, Уссурийск, Хабаровск...
Как забыть, что в Хабаровске богатые люди «похитили» нас, артистов, у нашего продюсера, привезли в свой (абсолютно элитный) отель, разместили по-барски, а мне, как Бендеру, выделили роскошные апартаменты, во мною раз превосходящие нормальные человеческие потребности. Нас просили высказывать желания, а если их не было, нам предлагали набор возможных желаний. Все, что делалось, было от всей души этой очень богатой фирмы (если позволено так формулировать и у фирмы может быть душа). Хотелось кланяться и благодарить, что мы и делали. Но... (чёрт побери, не впасть бы в гнусное ханжество!) есть какая-то диспропорция, когда из джакузи и двух ванных комнат общей площадью со стандартную московскую двухкомнатную квартиру выходишь в махровом халате в свой «апартамент», занимающий пол-этажа, у входной двери тебя встречает господин директор отеля — индус из Австралии, говорящий только по-английски, и спрашивает, все ли в порядке, напоминая, что нас ждут в ресторане к ужину и что шеф-повар (темнокожий высокий человек, говорящий по-французски) приготовил нам сюрприз, а после всего этого приходишь в театр (сплошь окруженный охраной в штатском), переодеваешься в потертый костюмчик и играешь в тысячном зале итальянскую пьесу о двух бедных одиноких стариках, изгоях в собственных семьях, нашедших друг в друге последнюю и единственную опору перед переходом в лучший мир.
Причем когда говоришь отдельно с любым из плотно тебя окруживших опекой, все нормально. И с распорядителем всех бoгатств, и с его помощником, и с шофером роскошной иномарки, и даже с охранником, который часовым стоит у двери моей гримерной и на мое предложение взять из гримерной стул и дать отдохнуть ногам делает шаг назад, вздергивает голову и твердо: «Не положено!» Люди как люди, разные мы, конечно, но понять друг друга можем. А вот когда царствует система, теряешься, и старик мой итальянский — Либеро Бокка, которого я играю, тут уже ни при чем, да и сам я не от этой жизни.
Как сон! Ну, ей-богу, как сон. Спектакль кончился. Я еще давал интервью местному телевидению. Потом была очередь за автографами тех, кого охрана допустила. Последним — начальник охраны. Просит написать несколько теплых слов их охранной фирме. Пишу. Прощаемся. Спускаюсь вниз и выхожу на широченную террасу театра — по ней надо пройти шагов пятьдесят до машины. И вот вокруг меня смыкается кольцо охраны: пять человек вплотную, пятеро других образуют второе кольцо на некотором расстоянии и один впереди сбоку. А уже темно. И пусто. Давно разошлись зрители. Несколько фигур стоят у перил и робко поднимают руки с пpoграммками нашего спектакля. Я спрашиваю: «Автограф?» — и сворачиваю к ним. И вся конструкция моей безопасности сворачивает вместе со мной, еще теснее смыкая ряды.
