Валентина Чемберджи - XX век Лины Прокофьевой
Авия имела определённое чувство, что жизнь человека обретает смысл, если в ней есть какие-то духовные устремления и убеждения. И поэтому она проявляла интерес, может быть, не очень глубокий, и даже любопытство, к РАЗНЫМ течениям. То есть она охотно беседовала и выслушивала людей, говорящих на темы их духовных убеждений. Она совершенно ни от кого не требовала, чтобы они были такие же, как у нее, но когда человек никакими убеждениями не обладал, это было для неё определённым признаком характера советского человека. Нормальный человек в её представлении должен был жить духовными ценностями, и поэтому то, чем я интересовался и чем я жил, то есть антропософское мировоззрение, – было ей важно. Она этим не занималась в деталях, но спрашивала ещё в Москве, в России, что это такое, мы с ней об этом говорили, она мне через своих знакомых доставала некоторые книги по антропософии, она относилась сочувственно, и, более того, когда я был ещё в России, а она уже уехала на запад, она пожелала сама, по собственной инициативе, посетить международный антропософский центр, где я теперь живу и работаю, Дорнах, в Швейцарии, чтобы посмотреть, чем же её внук, собственно, живёт. Меня там уже знали и встретили её соответственно. Интересно, что её водил по Гётеануму, показывал всё здание пожилой музыкант, известный скрипач из Вены Карл фон Бальц, который знал ещё Рудольфа Штайнера, и они с Авией очень хорошо общались и разговаривали на многие темы – о музыке, об антропософии, – и она находилась под впечатлением того, что увидела. Они были примерно одного возраста, и я потом с Карлом говорил, и он восхищался её обаянием, её открытостью, живым интересом ко всему. Он сам антропософ.
– Стиль воспитания сыновей был скорее западный? Она ведь не была «сумасшедшей», как говорят у нас, мамой?
– Она очень любила своих детей, гордилась ими или ХОТЕЛА гордиться. Ситуация осложнялась тем, что, я думаю, она невольно сравнивала детей с мужем. Ей всё время казалось, что дети не тянут, не достигают в своей жизни того уровня, которого бы ей хотелось видеть в них. И когда дети имели какой-то успех, у Олега, например, была выставка, то она этому необычайно радовалась и необычайно гордилась. Радовалась даже больше, чем заслуживала эта выставка, потому что ей очень хотелось, чтобы её дети были ЧЕМ-ТО, а не просто росли в тени великого отца.
– А стихи Олега она знала?
– Нет, это уже было позже, она знала его живопись. Ей хотелось, чтобы дети чего-то достигли и были более блестящими. Она радовалась любому успеху, но могла быть и довольно придирчивой. Если ей что-то не нравилось, она, конечно, это прямо высказывала и иногда в довольно резкой форме. И, с другой стороны, конечно, она ожидала от детей определённого мужества, то есть той настроенности, в которой жила сама. Она очень не любила людей, которые жалуются на свои болезни, на свои неудачи, таких людей она не любила и избегала.
– Мальчики в общем росли самостоятельно?
– Да. Но, конечно, было много друзей Лины Ивановны и Сергея Сергеевича, которые о них заботились, так что совсем одни они не оказывались, но часто больше о них заботились посторонние люди. Потому что Авия, конечно, более всего жила своей жизнью. И, если кто-то её жизни не разделял, то возникала сложная ситуация.
– А к внукам как она относилась?
– Она их любила. С одной стороны, ей тоже хотелось, чтобы внуки чего-то достигли и стали личностями, а не просто родственниками. С другой стороны, я думаю, она относилась к ним с большей свободой и меньшей предубеждённостью. Она меньше претендовала на то, чтобы внуки стали такими, какими ей хотелось – преуспевающими. Во мне она ценила наличие собственных духовных интересов, у меня была своя независимая жизнь, я отделился, я жил один. Сначала меня поселили в крошечной комнатке в коммунальной квартире в доме композиторов на Студенческой. И там я жил много лет, потому что нуждался в таком месте, где мог хранить литературу, встречаться с людьми, с иностранцами, не подвергая никого опасности. Переехал в квартиру Авии уже после её отъезда.
– Она всё о тебе знала?
– Нет, не думаю. Я не рассказывал ей подробно, но говорил о том, чем интересуюсь, и время от времени просил её помочь мне достать некоторые книги через своих дипломатических знакомых. Она не то что поддерживала мои интересы, но думаю, уважала. Для неё это был образ полноценного восприятия жизни, и он сильно отличался от советского образа мыслей, который она ненавидела. Она выросла и была воспитана в совершенно другой среде, и ей это советское (она часто произносила это слово с подчёркнутым «с») было невыносимо. Не столько ненависть, сколько презрение. Не думаю, чтобы Авия была склонна к ненависти, это было презрение ко всякому проявлению «советского». И люди, в которых было слишком много советского, её не интересовали. Талантливому человеку она многое могла простить. Но в принципе то типично советское, чего до сих пор много в России, она не переносила.
– Я хорошо помню вас с Линой Ивановной в тот период, когда ты, как одержимый учил немецкий язык и преуспел в этом! Мы все, а что уж говорить об Авии очень гордились тобой. Ведь ты тогда впервые поехал в Гётеанум и сделал доклад на немецком языке. Лина Ивановна, я уверена, считала необходимым для тебя знание иностранных языков.
– Авия очень хотела, чтобы я выучился английскому языку, именно английскому, а не американскому. Американский она не любила, вообще всегда была очень чувствительна к чистоте языка. Она сокрушалась, что французские швейцарцы не умеют говорить по-французски, а американцы говорят на ужасном английском языке. Язык должен был быть английским. В своё время удалось найти очень хорошую преподавательницу английского языка, но через полгода она умерла, и поэтому моё изучение английского языка отложилось на несколько лет. Но потом я выучил его довольно быстро, и у меня было такое чувство, что Авия мне помогает, потому что она очень этого хотела. Её уже не было.
– Стала ли ей в чём-нибудь близка Россия?
– Если бы она была чисто западным человеком, ей было бы очень трудно жить в России. В какой-то мере, надо признаться, Авия в России прижилась и, конечно, любила Россию. Не думаю, чтобы она жила в России как тайная эмигрантка. Через какие-то основы, заложенные в детстве, она уже познакомилась с Россией, живя в Нью-Йорке. Она попала на концерт Сергея Сергеевича, потому что посещала концерты людей, приезжавших из России. Она интересовалась русской культурой и русскими людьми. И в России она бы чувствовала себя в целом по-другому, если бы судьба её повернулась иначе. Думаю, она продолжала бы жить в России до конца жизни и для неё не было бы в этом трагедии. Россия, безусловно, стала её второй родиной в полном смысле этого слова. Хотя ни советского хамства, ни советского образа жизни и образа мыслей она органически никогда не принимала и принять не могла. Труднее всего ей было в России именно из-за всем нам хорошо известного русского хамства. Этого она не переносила ни в какой форме. И заставить её не смогли даже женщины-рецидивистки, с которыми она сидела в лагере. Они изо всех сил старались заставить её употреблять матерные выражения, но так и не смогли, ничего не достигли.
