Николай Богословский - Чернышевский
Мы вправе улыбнуться над этим подцензурным признанием, проникнутым тайной иронией. Чернышевский не приступал к беллетристике, конечно, не потому, что «люди его характера должны заниматься беллетристикою уже в немолодых годах». Не эти соображения отдаляли Чернышевского от занятий беллетристикой. Предшественник научного социализма в России на первом плане ставил проповедь социалистических идей, популяризацию и пропаганду материализма, призыв к революционным действиям. И не денежная необходимость заставила узника Алексеевского равелина взяться за роман. Страстный революционер, в любых условиях ни на минуту не покладавший рук, избрал беллетристику последним орудием, позволявшим ему в замаскированной форме выражать свое политическое мировоззрение.
«Что делать?» служит именно этой цели автора. Недаром открытая тенденциозность романа, его просветительская направленность вызвали у современников враждебного лагеря бешеный отпор, у эстетов, ратовавших за «аполитичность» искусства, гримасу деланого презрения, ибо и те и другие увидали в романе контуры стройной системы, направленной на разрушение традиционных твердынь буржуазной морали.
Но то, что обнаружилось при внимательном рассмотрении, ускользнуло в первую минуту от взгляда полицейской комиссии, занятой поисками немедленных и грозных улик против Чернышевского и потому рассеянно взиравшей на это «стариковское занятие» беллетристикой.
Чернышевский, правда, постарался и сам усыпить внимание начальства. Обращаясь за разрешением купить и переводить XVI том «Истории» Шлоссера, он доводил до сведения комиссии, что «начал писать беллетристический рассказ, содержание которого, конечно, совершенно невинно, взято из семейной жизни и не имеет никакого отношения ни к каким политическим вопросам».
Трудно сказать, продиктованы ли эти строки осторожностью или желанием поиздеваться над недогадливостью врагов. Во всяком случае мы знаем, что начало романа, просмотренное членом комиссии Каменским, было получено А.Н. Пыпиным.
Предполагают далее, что цензор «Современника», видя на рукописи печать и шнуры следственной комиссии князя Голицына, не решился наложить вето на роман, уже миновавший благополучно столь высокую и «компетентную» инстанцию.
Счастливая ли случайность в виде этой ведомственной путаницы, вызванной продвижением романа сверху вниз по цензурной лестнице, или действительная недальновидность цензора «Современника» была причиной разрешения романа к печати – сказать с уверенностью нельзя. Но важно подчеркнуть здесь, что Чернышевский очень остроумно попытался выдать свой политический роман за чисто «семейное чтение» и – кто знает? – может быть, в какой-то мере способствовал этим спасению романа для «Современника».
Ведь схватилось же правительство за голову, когда роман уже закончился печатанием в журнале, и подчеркнуло запоздалым запретом «Что делать?» оплошность следственной комиссии и журнальной цензуры, уволив вдобавок нерадивого цензора Бекетова. Заметим, кстати, что подобные случаи бывали со статьями Чернышевского до ареста. Одна из его крупнейших теоретических работ по изучению классовой борьбы в Западной Европе – «Июльская монархия» (1860 г.), сделанная с расчетом усыпить бдительность цензуры спокойствием тона и «объективностью» изложения, с успехом миновала цензурный лабиринт и лишь после появления в «Современнике» вызвала запоздалые порицания «прозревших» наблюдателей за умами.
Роман, начатый 14 декабря 1862 года, по частям пересылался через следственную комиссию в редакцию журнала «Современник», где и был напечатан в третьей, четвертой и пятой книгах.
Современная Чернышевскому критика упорно сопоставляла «Что делать?» с романом Тургенева «Отцы и дети», указывая на полемическую направленность романа Чернышевского против «Отцов и детей». Прямой отпор тургеневскому изображению «нигилизма» не был главной целью романа «Что делать?», но многое в нем, несомненно, давало повод к противопоставлению этих произведений. В романе Чернышевский хотел показать настоящее лицо новых людей, с их особой моралью, с их стремлениями и надеждами, со всей сложностью их внутреннего мира; изобразить их схватку с «допотопными» людьми, с отживающим крепостническим обществом не как борьбу отцов и детей, а как столкновение социальных сил.
Таких героев, как Лопухов, Кирсанов, Вера и тем более Рахметов, русская литература до романа Чернышевского не знала вовсе. Необычны были их мысли, поступки, желания, отношения между собой и отношение к жизни, к окружающим. Они не напоминают ни Рудиных, ни Олениных, ни Базаровых. Они внутренне цельны, они люди не только убеждения, но и дела, не только теории, но и практики, материалистической теории и революционной практики. «Недавно зародился у нас этот тип, – говорит автор. – Прежде были только отдельные личности, предвещавшие его; они были исключениями и, как исключения, чувствовали себя одинокими, бессильными и от этого бездействовали, или унывали, или экзальтировались, романтизировали, фантазировали, то-есть не могли иметь главной черты этого типа, не могли иметь хладнокровной практичности, ровной и расчетливой деятельности, деятельной рассудительности… Недавно родился этот тип и быстро распложается. Он рожден временем, он знамение времени…»
Это была реальная, растущая сила, которая несла с собой освободительные идеи шестидесятых годов.
Сам Чернышевский называет много раз своих героев «хитрецами» за то, что они толкуют о своей полной приверженности «теории эгоизма». Однако за таким наименованием «хитрой теории» кроется совсем иная ее сущность.
Вся «хитрость» новых людей, так страстно приверженных своей «мудреной» теории, заключалась в том, что они в этом случае как бы играли словами: «эгоизм» их – это псевдоним горячей любви к угнетенному народу.
С термином «эгоизм» у каждого человека, естественно, связано представление о себялюбии, об извлечении из всего личных выгод, о равнодушии личности к окружающим. Чернышевский же своей теорией разумного эгоизма стремился показать, что только на путях неразрывного слияния общественных интересов с личными мыслимо подлинное счастье отдельного человека.
Это была теория революционной морали «новых людей», осознавших свою глубокую органическую спаянность с коллективом.
Мое благо, говорят герои «Что делать?», – благо всех. Мое счастье – счастье большинства. Моя выгода – выгода общая. Для них это были не книжные фразы, не туманные стремления, не отвлеченные рассуждения о высоких материях, а основное жизненное убеждение. Этих людей, видевших цель и смысл жизни в труде, объединяло стремление сделать всех людей труда свободными, счастливыми и радостными, объединяла ненависть к миру праздной роскоши, к миру эксплуатации, деспотизма и невежества.
