Владимир Алпатов - Языковеды, востоковеды, историки
Сам вид Гафурова вызывал у части сотрудников некоторый трепет. Его почти квадратная фигура, тяжелая походка, акцент и очень своеобразные интонации – все вызывало и уважение, и некоторый страх. Но все знали, что в трудную минуту можно к нему обратиться, что он поможет и защитит. Гафуров, узнав как-то, что женщина, в тот момент даже не состоявшая в штате института и виденная им первый раз в жизни, безуспешно ищет недоступное для простых смертных лекарство для тяжелобольного ребенка, занялся, бросив все дела, доставанием лекарства в кремлевских аптеках и достал. Но делал это он далеко не бесплатно: эта женщина должна была выполнить его задание.
В 1968 г. Бободжан Гафурович стал академиком. Это звание он, разумеется, получил как администратор, но нельзя сказать, что он совсем не занимался научной деятельностью, пусть в коридорах говорили о том, что изданные под его именем сочинения писали другие. Главный его труд – объемистая книга «Таджики», история этого народа на протяжении многих веков. Но Гафуров всегда был политиком, и делалась книга, прежде всего, из политических соображений. Он знал, что консолидация его народа из сообщества племен в нацию еще не закончена (что в первые годы после распада СССР, увы, проявилось), и считал, что одним из средств такой консолидации должно стать создание национальной истории таджиков. А в 1974 г. много шума наделала неожиданная поездка Бободжана Гафуровича в Мекку. Сейчас в Таджикистане уверены, что он к концу жизни преодолел в себе атеизм и оценил свет истинной веры. Но представляется, что и здесь он, прежде всего, был политиком, ощущавшим себя представителем своей страны. По его мнению, такой поступок мог создать хорошее впечатление о нас в Саудовской Аравии и во всем мусульманском мире.
Я не застал Гафурова здоровым: при мне он казался старше своих лет, ходил с великим трудом, страдал одышкой. Потом он начал часто болеть и отсутствовать в институте. Это стало сказываться: без него слишком большую роль стали играть люди, далекие от науки (сразу удаленные после прихода Е. М. Примакова), усилились ранее редкие склоки. Обстановка в институте стала какой-то напряженной. Кажется, последний раз я видел Бободжана Гафуровича в марте 1977 г. на обязательном для посещения сотрудниками мероприятии, посвященном юбилею таджикского просветителя XIX в. Ахмада Дониша. Потом он уехал в Душанбе, а в июле мы узнали о его смерти.
Говоря об общей оценке деятельности Гафурова в институте, я еще раз обращусь к воспоминаниям Ф. А. Тодер. Однажды ее спросил иностранный ученый, почему во главе института стоит Гафуров и какой областью востоковедения он занимается (это было еще до выхода в свет книги «Таджики»). Она ответила, по-моему, очень точно: Гафуров – восточный мудрец, и именно такой человек должен стоять во главе Института востоковедения. И действительно это был мудрый человек, хорошо разбиравшийся в том, что делали его сотрудники, часто не благодаря знаниям, а благодаря огромному опыту и поразительной интуиции. Он умел сопрягать интересы государства, которому служил, и интересы высокой науки, бывая и суровым, и заботливым в зависимости от ситуации. Он преобразовал Институт востоковедения, который пережил и Гафурова, и советский строй, во многом оставшись таким, каким он в те годы стал.
После Гафурова институтом руководил Е. М. Примаков, потом Г. Ф. Ким. Оба тоже показали себя как опытные и умелые администраторы и люди государственного мышления, а образованностью его превосходили. И все-таки трудно отделаться от мысли о том, что по масштабу личности они как-то недотягивали до Гафурова. И еще думаешь: будь бы жив Бободжан Гафурович, может быть, иначе бы сложилась ситуация в Таджикистане и удалось бы избежать того, что случилось после 1991 г. с народом, который он так любил.
Мемуаристка
(К. А. Антонова)
Я по существу не знал Коку Александровну Антонову (1910–2007), хотя работал ряд лет с ней в Институте востоковедения АН СССР. Видел ее в коридорах в Армянском переулке, запомнил отдельные случайно услышанные ее фразы («У меня на руках сейчас двое беспомощных: моя мама и котенок»). Позже, когда она была уже на пенсии, присутствовал на праздновании ее 80-летия и 90-летия на Ученом совете. Помню, как чествовали старушку в неизменной тюбетейке, совсем лишенную слуха, но еще активную и продолжавшую всем интересоваться и мало изменившуюся за десять лет. Но мы с ней были в разных отделах, далеки по научным интересам (она занималась новой историей Индии: Великими Моголами и британским завоеванием, а я лингвистикой) и не пересекались друг с другом, хотя рассказов о ней я в разные годы слышал немало. Задумался всерьез о Коке Александровне я лишь тогда, когда в 1991 и 1992 гг. в журнале «Восток» печатались ее весьма интересные мемуары «Мы, востоковеды…», спустя несколько лет в том же журнале появился и еще один, заключительный фрагмент. Мемуары рассказывают о коллегах-востоковедах, об Институте востоковедения, в котором много лет проработала Антонова, и вообще о тех исторических событиях, которым она была свидетелем за долгую жизнь. И про жанр мемуаров вообще, и про мемуары К. А. Антоновой в частности хочется поговорить.
Любые мемуары субъективны, а воспоминания Коки Александровны в силу ее характера субъективны в квадрате. Она не скрывает перед читателем свои симпатии и антипатии и в идейном, и чисто в человеческом плане. Она не стремится к объективности подхода, хотя иногда неожиданная объективность и многомерность возникают у нее сами собой, о чем я скажу ниже. Есть мемуаристы, которые стараются проверить и уточнить свою память, обращаясь к энциклопедиям и справочникам. Антонова иногда это даже делала, кое-где, например, добавляя кое-что из «Биобиблиографического словаря советских востоковедов» С. Д. Милибанд, но в целом она не принадлежала к данному типу. Отсюда бич почти любых мемуаров – чисто фактические ошибки – возникают у нее слишком часто. Город Бугуруслан, расположенный между Самарой и Уфой, оказывается на границе России с Узбекистаном (вообще не существующей), а про Коммунистическую академию она то пишет, что она образовалась в начале 30-х гг., то в другом месте, что ее институты эвакуировали в годы войны в Ташкент. А на самом деле эта академия просуществовала с 1918 по 1936 г.
Такие неточности нетрудно заметить. Интереснее случаи, когда неточности или преувеличения возникают под влиянием концепции автора. Вот такое место: говоря о 1935 г., она пишет, что тогда латынь «как ненужный, мертвый язык не изучали нигде». Фактически это неверно: в МИФЛИ в те годы латынь преподавали не только филологам, но и историкам, и в программу воссозданного за год до того исторического факультета МГУ этот язык входил тоже. Но Антоновой важно подчеркнуть, что в те годы в Москве презирали древность и предпочитали современность, выходя за рамки разумного. И художественный образ накладывается на реальные воспоминания (сама Антонова немного раньше, в конце 20-х гг. получила историческое образование, сокращенное до трех лет, без латыни), создавая законченную картину.
