Владимир Алпатов - Языковеды, востоковеды, историки
Это особенно проявилось весной 1968 г. во время «подписной кампании», когда по Москве прокатилась волна коллективных писем интеллигентов против преследований тех, кого начинали называть диссидентами. Я тогда еще не работал в институте и сам не наблюдал происходившее, но когда поступил в аспирантуру несколько месяцев спустя, эта история еще активно обсуждалась. В некоторых институтах кампания против «подписантов» была как-то смягчена, но не в институте, возглавлявшемся Гафуровым. Двоих (Ю. Я. Глазова и А. М. Пятигорского) уволили, и оба через какое-то время эмигрировали. Других долго прорабатывали, а потом еще несколько лет так или иначе в институте притесняли, не повышали в должности и, разумеется, не выпускали за границу. Директор был как бы в стороне от всех карательных мер, передав основные функции заместителям и парткому. Но все понимали, что каждая акция была согласована с ним.
Потом в институте еще бывали случаи подобного рода, правда, не столь масштабные. Одно из них я наблюдал в аспирантские годы: на сельхозработах сотрудник института высказался по поводу советского строя в духе западных «голосов», за что по возвращении с «картошки» был уволен. И еще история, казалось бы, и не совсем политическая. На открытом партсобрании выступил аспирант и заявил, что работа специалистов высокой квалификации на уборке картофеля – безобразие, поскольку люди используются не по назначению. Сразу этого аспиранта начали прорабатывать, в институтской стенгазете появилась карикатура на него, а после окончания аспирантуры его в институт не взяли. Думаю, что во всех случаях ход кампании направлялся директором. Характерно, что и сотрудника, уволенного за разговоры на «картошке», и аспиранта, пострадавшего за выступление против этой «картошки», взяли на работу в другие научно-исследовательские учреждения. Положение «подписантов» в институте заметно улучшилось, когда директором после Гафурова стал Е. М. Примаков: тот явно старался показать, что с этими людьми раньше поступили несправедливо, а теперь надо воздать им по заслугам.
Гафуровская политика, конечно, создавала подспудную напряженность в институте. Многие, не выступая публично, разделяли взгляды уволенных и проработанных. Я хорошо это почувствовал в первые же дни в институте, когда сдавал вступительные экзамены в аспирантуру. В вестибюле в Армянском переулке висел стенд, посвященный Великой Отечественной войне. Под одной из фотографий, очевидно, была подпись «Жители Праги приветствуют воинов-освободителей». Но в конце августа или начале сентября 1968 г. кто-то отодрал конец подписи, и она выглядела так: «Жители Праги привет».
Но и мне, никогда не разделявшему диссидентских идей, пострадавших было по-человечески жалко. С людьми поступили жестко. Однако спустя много лет думаешь, что в позиции Гафурова была своя правда. «Подписантов» и прочих «антисоветчиков» зажимали и затирали, но им давали возможность работать, их труды печатали. Директор добивался одного: чтобы сотрудники занимались своим делом, пусть при этом он и использовал естественные для человека его выучки грубые методы. Ученые должны были сделать выбор. Если для кого-то главным было публичное выражение своего неприятия советского строя, он лишался возможности заниматься в СССР наукой; большинство таких людей, в конце концов, покинули страну. Те же, кому было важно научное творчество, должны были отойти от политической деятельности. Один из эмигрировавших сотрудников института потом назвал своих выбравших науку коллег страусами, засунувшими голову в песок. Но результатом этого стали научные труды мирового значения. А две попытки нашей научной и прочей интеллигентской элиты активно заниматься политической деятельностью в 1905–1918 гг. и в 1989–1993 гг. принесли объективно большой вред нашей стране (притом, что профессиональные задатки у многих из этой элиты были прекрасными).
Для успешной же научной деятельности своих сотрудников Гафуров, безусловно, сделал много. Особенно важным было создание Издательства восточной литературы: очень немногие области науки имели свое собственное издательство, а среди гуманитарных наук востоковедение оказалось в этом отношении в самом привилегированном положении. Потом, правда, издательство превратилось в Главную редакцию восточной литературы издательства «Наука», но автономия его сохранилась (а в постсоветское время редакция вновь отделилась от «Науки» в самостоятельное издательство). Заботился Бободжан Гафурович и о том, чтобы его сотрудники посещали страны, которыми занимались. Перед этим не одно поколение советских востоковедов (исключая, естественно, тех, кто занимались Советским Востоком) работало, никогда не видев своих стран. Теперь же такие возможности стали появляться, хотя директор института, конечно, не всегда мог помочь: одни сотрудники по разным причинам были «невыездными», другие занимались странами, доступ в которые был затруднен или невозможен. Но в Индию, Японию, некоторые арабские страны начали ездить.
Мой единственный разговор с Гафуровым объяснялся этим. На следующий год после защиты кандидатской диссертации по японскому языку меня вдруг вызвал директор. Разговор занял меньше двух минут. Бободжан Гафурович велел мне дать заявку в институтский план на будущий год для поездки в Японию. И действительно, в следующем году я впервые в жизни туда поехал.
Нельзя сказать, что Гафуров был хорошо образован. Он окончил Коммунистический институт журналистики – не лучшее учебное заведение, по-русски говорил с сильным акцентом. Но, удивительное дело, такой человек очень хорошо понимал, кто есть кто и что есть что в науке. Директор обладал редким чутьем на перспективность или бесперспективность того или иного сотрудника и той или иной темы. Помогая сильным ученым, он бывал суров по отношению не только к диссидентам, но и к слабым сотрудникам. Однако и им он старался найти место, где они могли бы быть полезны. Помню, как на одном из собраний он обратился к заведующему Отделом языков В. М. Солнцеву: «Нам нужно создать в институте группу реферирования и переводов. До меня дошли слухи, что у Вас, Вадим Михайлович, не все в отделе – великие языковеды. Но язык они знают и пусть поработают в этой группе».
Гафуров не был доступен для сотрудников, секретариат во главе с Иваном Антоновичем Скрылем был на страже. Но когда у кого-то появлялась возможность высказать директору то, что наболело, он всегда как умный администратор стремился разобраться по существу. Помню один из отчетов Отдела языков директору. Нарушив весь этикет, на трибуну поднялся уже немолодой японист Н. А. Сыромятников (см. очерк «Этот бескомпромиссный Сыромятников»), у которого к тому времени две книги несколько лет лежали без движения в Главной редакции восточной литературы. Он говорил по обыкновению долго, чередуя серьезные вещи с пустяками. Гафурову слушать его надоело, и он, в конце концов, просто согнал Сыромятникова с трибуны. Но главное он понял, хотя ничего не обещал. Сразу обе книги япониста двинулись и в течение двух лет были изданы.
