Жан-Пьер Неродо - Август
Четыре свободных прямоугольника, оставшихся сбоку от ворот по обеим сторонам ограды, заполняют картины, выполненные каждая на свой сюжет и в своем стиле, но объединенные внутренней связью. На первой Эней приносит в жертву Пенатам свинью с тридцатью поросятами, появление которой возвестило ему, что он наконец достиг земли обетованной. Картина, занимавшая пространство по другую сторону ворот, сохранилась очень плохо, но все же можно догадаться, что она изображала Луперкал, где волчица вскормила Ромула и Рема.
Картины, обрамляющие ворота с противоположной стороны ограды, выдержаны в символическом духе. Одна из них изображает пышногрудую женщину, держащую на коленях двух младенцев. Справа и слева от нее видны еще две женские фигуры — одна сидит на лебеде, вторая — на морском чудище. Аллегорический смысл картины очевиден: женщины олицетворяют землю, воздух и море, но земля-кормилица, помимо того, символизирует Италию, мать и защитницу своих детей. К сожалению, последняя, четвертая картина почти не сохранилась, и сегодня трудно сказать, что она изображала. Мы можем лишь предположить, что здесь была представлена богиня Рома в окружении фигур, символизирующих победоносные войны и воцарившийся после них мир.
Полностью смысл этих четырех картин становится ясен лишь после внимательного изучения изображений, украшавших длинные стороны ограды. Мы видим здесь длинный ряд рельефных фигур — это процессия, участвовавшая в освящении алтаря 4 июля 13 года. Особенно интересно приглядеться к барельефу одной из стен, потому что это — ценнейший исторический документ, дающий представление не только о семье Августа, но и о том, какой эта семья, с его точки зрения, должна была выглядеть в глазах современников. Художник запечатлел процессию в тот миг, когда она ненадолго остановилась, а ее участники, пользуясь моментом, спешат переброситься несколькими словами или просто взглядом. Этот прием, нарушающий торжественность церемонии, придает изображению живость и непосредственность и заставляет легонько колыхаться тяжелые складки мужских тог и длинных женских платьев.
Возглавляет процессию Август. На нем одежды верховного понтифика, хотя мы знаем, что в 13 году он еще не занимал этой должности. Перед ним шествуют ликторы, за ним — фламины в своих забавных островерхих колпаках, за фламинами — снова ликторы. Дальше в строгом иерархическом порядке следуют члены семьи. Первым идет Агриппа, рядом с ним Гай, его старший сын, дальше видна женская фигура — очевидно, это Юлия, впрочем, может быть, и Ливия. Дальше мы узнаем Тиберия, за ним следует дочь Октавии Антония Младшая. За руку она держит маленького Германика и, полуобернувшись, смотрит на своего мужа Друза. За Друзом видна еще одна женская фигура — возможно, это Октавия, ради такого случая согласившаяся прервать свое добровольное заточение. Она прижимает палец к губам, словно призывая дочь и зятя прекратить неуместные разговоры. За ней следует Антония Старшая с мужем, Луцием Домицием Агенобарбом, и двумя детьми.
Благодаря оживленным позам некоторых из участников процессии эта семейная картина, не теряя торжественности, выглядит естественной и человечной. Из-за того, что шествие остановилось, люди стоят довольно тесно, и это подчеркивает их внутреннее единство. Даже складки одежды колышутся у них в унисон. Освящение достроенного алтаря состоялось в 9 году, и мы легко можем представить себе, с каким волнением разглядывали члены семьи фигуру Агриппы, умершего три года назад. Через несколько месяцев после открытия алтаря умер Друз, и взгляд, которым он обменивается на барельефе с женой, кажется нам прощальным…
Алтарь мира выражает в мраморе те же идеи, что в поэтической форме высказал Вергилий. Август, выступающий под видом жреца, подчеркивая свою преемственность и с Энеем, и с Ромулом, воплощает образ того, кто снова привел Италию к процветанию. Даже стилистическое богатство оформления ограды алтаря служит подтверждением восстановленной гармонии. Так, символические картины выдержаны в духе эллинистической традиции, тогда как барельефы, изображающие участников процессии, — излюбленный римлянами жанр изобразительного искусства, — выполнены скорее в классическом греческом стиле. Характерные особенности «источников», послуживших образцом для создания алтаря, — орнаментальная вязь с включенными в нее фигурами животных, заимствованная из главного алтаря Зевса в Пергаме, и рельефное изображение человеческой процессии, повторяющее шествие на празднике Панафиней на стенах Парфенона, — сопрягаются здесь в органичном единстве.
Сочетание греческого классицизма с эллинистической вычурностью, вообще характерное для искусства эпохи Августа, прослеживается не только в барельефах, но и в архитектуре, и в живописи. В настенной живописи исчезают широко распространившиеся в последние годы республики приемы оптического обмана, благодаря которым казалось, что стена комнаты открывается в некое несуществующее пространство. Этот потусторонний мир, затягивая в себя погибшие иллюзии и рухнувшие надежды, словно предлагал последовать за ними, лишь бы не видеть окружающей действительности, переносить которую становилось все труднее.
Но с приходом к власти Августа эта мода постепенно сошла на нет. Отныне художники обратили свои взоры к реальным лицам и событиям, а картины, которые они писали, заказчик предпочитал вешать на настоящую, а не на воображаемую стену. И внутренний декор помещений стал подстраиваться под новые веяния. Ложные колонны утратили свою тяжеловесную основательность, украсились цветочными мотивами, а затем и вовсе переродились в канделябры. Все то, что в жизни предшествующего поколения побуждало к бегству от действительности, теперь воспринималось как простая декорация. Да и к чему, в самом деле, бежать от жизни, если благодаря небесами ниспосланному принцепсу наступил золотой век?
Образ героя
Итак, Август явился Риму и новым Энеем, и новым Ромулом — дважды героем. Во времена античности в это слово вкладывали вполне определенный смысл. Героем называли того, кто с самого рождения принадлежал и миру людей, и миру богов, а после кончины становился божеством. Благодаря усыновлению Август стал отпрыском божественного Юлия, возможно, был он и сыном Аполлона, значит, имел все основания претендовать на звание героя. Новое имя, которое он взял себе в 27 году, вплотную приблизило его к небожителям, а в народном представлении он стал все больше восприниматься не как человек, а как божество, и это происходило не только в провинциях, но и в самом Риме. От благосклонности, с какой он принимал поклонение своему имени — nomen, до согласия позволить народу поклоняться его божественной воле — numen — ему оставалось сделать один-единственный шаг: заменить гласную в корне слова, и в некоторых надписях встречается именно второй вариант обращения к Августу. Этот шаг узаконил бы проявившуюся тенденцию, возможно, возникшую в массовом сознании инстинктивно. Но Август удержался от этого шага. Он предпочел готовить свое обожествление политическими методами, очищая его от конъюнктуры и народных суеверий, потому что только этот путь гарантировал формирование нужных ему представлений не только на уровне неосознанных верований, но и на уровне сознания. Как и могущество Августа в целом, так и тщательно планируемое посмертное его обожествление зиждились на синтезе римских и эллинистических традиций, на сочетании философских концепций и народных суеверий.
