Теодор Крёгер - Четыре года в Сибири
- Ты все еще ничего не слышишь? – спросил он шепотом.
Через некоторое время, Фаиме уже услышала это, не первые, еще очень далекие звуки достигли меня по тихому, звукопроницаемому воздуху:
„ ... Ich traaank mit seiner Baaase
Auf duuu und duuu,
Der Mooond mit roter Naaase
Sah zuuu, sah zuuu ...“ [8]
Я чувствовал, как по моему напряженному лицу скользнула улыбка. Это были мои товарищи! Странными казались мне эти звуки немецкой песни в такой местности.
- Если ты даже теперь этого не слышишь, то ты глух как токующий глухарь, дружище, – произнес Илья и посмотрел на меня, полный надежды.
- Ну, вот теперь я слышу!
- А, вот это я и имел в виду! – проворчал староста довольно.
Звонкий, веселый голос слышался все ближе и ближе.
Теперь я уже слышал гул голосов, различал отдельные, отчетливые слова.
На наших плотах внезапно прибрались, сняли навесы с телег, и все без разбора побросали в них. Наши лошадки, во время поездки стоявшие как вкопанные, задвигались и заострили уши.
Внезапно из леса раздался баварский «йодль», который ни с чем не спутаешь, голоса на берегу сразу ответили ему, и через несколько мгновений я увидел множество людей, которые махали нам, размахивали платками и кричали нам.
Гребцы направились к берегу. Мы заплыли в маленький залив, на берегу которого стоит много, очень много людей. Они встречают нас с настоящими индейскими криками. Канаты перехватывают на берегу, плоты подтягиваются. Я первым прыгаю на берег, помогаю Фаиме, и вот я уже окружен моими товарищами. В их середине стоит Зальцер, и его синие глаза так смотрят на меня, как будто я его невеста.
- Как вы все тут поживаете?
- Хорошо, хорошо, хорошо! – звучит со всех сторон. – Добро пожаловать, добро пожаловать! И мне приходится пожимать примерно четыреста рук.
Зальцер идет к деревенскому старосте, оба перешептываются, потом подходят ко мне.
- Федя, мы все в Забытом подготовили тебе подарок. Мы, русские мужики, и твои товарищи, все потрудились над ним, каждый по своему мастерству и возможностям. Теперь пошли.
Колонна приходит в движение. Рядом со мной и Фаиме идут деревенский староста и унтер-офицер Зальцер, за нами товарищи несут мой багаж, пачки газет, книги, потом следуют загруженные повозки, окруженные крестьянами и военнопленными. Узкая дорога по светлой березовой роще... и внезапно я застыл на месте.
- Пошли, Федя, пошли, ты позже сможешь удивляться. Это только начало нашей работы.
Передо мной лежит Забытое! Я едва могу узнать его, настолько далеко оттеснен лес! Поля, на которых стоят посевы, поля, как будто благословенные Господом Богом! Крестьяне выбегают нам навстречу, они машут нам, они веселы. Куда подевался их страх? Они присоединяются к нашей колонне, и она становится похожей на настоящую процессию.
На площади перед древней деревянной церковью стоит маленький, совсем новый домик с пестрыми ставнями. Несколько старух и крестьян держат на руках белую скатерть из домотканого полотна с пестрой каймой. На нем я вижу великолепный, круглый ржаной хлеб, в его середину вдавлена маленькая деревянная солонка с крупнозернистой солью, на ней медная копейка. Деревенский староста бросает свою шапку в руки окружающих нас людей, крестится, крестит меня и Фаиме, принимает хлеб и соль в руки и подает нам.
Потом он целует меня и Фаиме в щеку. Мы оба крестимся, и я принимаю круглую буханку хлеба и соль на скатерти.
- Это твой дом – входи! Он ведет нас.
Раскрывается массивная, оббитая внутри толстым войлоком дверь, которая ведет в маленькое помещение. На стенах висит зеркало, сбоку от него крючки для одежды. Другая дверь ведет в большую комнату. Бревна обструганы очень аккуратно, в «красном углу» висят иконы, горит лампада, перед нею массивный дубовый стол, его круглая столешница непокрыта и чиста, и в ее центре тщательно вырезано «Т.К. 1916». Вокруг стола стоят массивные стулья, на стенах такие же скамьи, в стороне стоит широкая кровать с белыми подушками и сшитым из самых разных, пестрых тканей одеялом. Рядом с кроватью шкаф и маленький комод. Прилегающее помещение – это кухня. Плита, занимающая почти половину помещения, разогрета, и пахнет тушеной дичью и сметаной. На кухонном столе лежит копченая медвежья ветчина поистине чудовищных размеров. Рядом со столом стоит блестящий медный самовар. Кухонный шкаф полон пестрой, красивой посуды, в выдвижных ящичках лежат столовые приборы. Многие люди подумали обо всем, о каждой мелочи.
Их мысли, чувства, их благодарность, радость, все это они собрали здесь.
Я выхожу из дома – моего домика.
Все глаза с немым вопросом, полные надежды направлены на меня. Внезапно пестрый гул голосов умолкает.
Они все подарили это мне, из своих скудных средств. Бедные, запущенные крестьяне, мои оборванные, забытые товарищи – на родине считающиеся пропавшими без вести, исчезнувшими.
Я хочу говорить, слова звучат в моей головой, мысли приобретают форму.
- Мои дорогие!... Я благодарю...
Мой рот больше не может издавать звуки, и он судорожно сжимается. Я могу только кулаком медленно провести по глазам...
Передо мной стоит Зальцер. По его изувеченной ударом сабли щеке я замечаю, насколько взволнован этот человек; биение пульса отчетливо заметно в плохо зажившей ране. Я хватаю его, я обнимаю его, и целую его прямо в шрам. Рот искривлен, губы дергаются как будто в судороге. И он тоже не может говорить – крупные слезы тоже текут по его лицу. Илья обнимает меня, как будто я его кровный брат.
Нас окружает масса из нескольких сотен людей.., но не произносится ни одного слова.
- Пошли, нам нужно помолиться на вечерней службе и поблагодарить Бога за его благословение, – говорит вполголоса деревенский староста, и это освобождающее слово прокатывается над головами молчащих как над зрелой нивой.
Медленно мы рассеиваемся.
Колокола звенят.
Чем лучше всего можно обрадовать русских? Дать им хорошо выпить. Так что я разрешил взять легально имеющийся запас превосходной водки и раздарил ее местным жителям и товарищам.
Едва закончился ужин в моем доме, как смех, шутки, пение и музыка начались уже снаружи.
Гармонь, балалайка, мандолина, гитара играли беспрерывно все вперемешку, в каждом углу что-то другое. Можно было только догадываться о мелодиях, так как, само собой разумеется, музыканты тоже были в таком настроении, что едва ли знали, играли они или нет. В каждом углу пела толпа, и она качалась в разные стороны, танцевала, смеялась, шутила, шаталась, каждый спал там, где только что упал, потом опять вставал, чтобы пить снова.
