Кристоф Рехаге - Самый большой дурак под солнцем. 4646 километров пешком домой
Старый бородатый уйгур сидит на земле и играет на флейте. Он выглядит усталым.
Жара. Я слушаю мелодию и смотрю на пустые ниши.
Появляется группа туристов – это первые посетители, которых я здесь вижу. С ними пришел экскурсовод. Я стою неподалеку и слушаю, как он читает туристам лекции об истории Гаочана. Я спрашиваю, что случилось с артефактами, занимавшими ниши. Кто это сделал? Культурная революция или же европейские археологи начала двадцатого века?
Экскурсовод качает головой. По большей части это сделало местное население. Некоторые мусульмане считали своим долгом уничтожить статуи и картины, другие приходили в город руин для того, чтобы раздобыть для себя строительный материал или просто сложить свои вещи в старых домах. Мне в голову приходит мысль.
– А что случилось с буддистскими пещерами в ущелье Туюй – они тоже были уничтожены населением?
Он кивает.
Туристы уходят, флейта смолкает, а я подхожу к киоску с сувенирами. Это длинный матерчатый навес среди руин, под которым стоят столы с платками, подвесками и украшениями. За товарами, на стульях и табуретках сидят продавцы. Заметив меня, они начинают звать и махать руками.
Я должен что-то купить, но меня прельщает лишь тень под их матерчатым навесом. Для меня там есть только эта тень, руины, солнце и тень. Я несусь мимо их удивленных лиц и встаю под крышу палатки. Только теперь я могу с облегчением вздохнуть.
Первым опомнился толстый мужчина в головном уборе китайцев хуэй. Он смеется, глядя на меня, и подставляет табуретку:
– Радуйся, что ты не оказался здесь летом. Тогда жара стоит просто невыносимая!
– О, – говорю я, с трудом отбиваясь от двух женщин, которые все-таки пытаются продать мне цветные платки. Я привык в таких ситуациях ссылаться на то, что я путешествую пешком, и ничего не могу брать лишнего, даже если хочу. Это лучше, чем вступать с людьми в словесную перепалку.
– Пешком?! – В их глазах читается недоверие.
Толстяк остается спокойным.
– Каждому мужчине нужно иногда пройти через что-то, – говорит он, и, как мне кажется, это лучшее объяснение моей затее, какое мне довелось услышать.
Я провожу еще много времени под тентом и беседую с продавцами. Среди них есть и ханьцы, и хуэйи уйгуры, и все они дружно недовольны политикой центральной власти в Пекине.
Речь идет об Олимпийских играх.
– Нас уверяли, что в этом году у нас будет туристический бум, – говорит толстяк, – и мы, конечно, подготовились к этому, закупили побольше сувениров.
– А теперь никто не приходит сюда! – возмущенно восклицает его жена.
Я вспоминаю, как мне трудно было в августе продлить визу. Все верно: иностранцы не приезжают, по всей видимости, потому, что Китай не хочет выдавать им визы. А сами китайцы не приезжают, потому что из-за усиленной политики безопасности, проводимой правительством, стало трудно перемещаться по стране. Мы сидим под матерчатой крышей, пьем чай из термосов и едим изюм. Мы говорим до тех пор, пока солнце не опускается, и его лучи перестают быть такими горячими. Теперь они лишь мягко греют.
Появляется еще одна группа туристов. Наверное, их привез сюда автобус. Они в кепках, на животах у них болтаются блестящие фотоаппараты, они равнодушно поглядывают по сторонам.
– Корейцы, – замечает толстяк, и остальные кивают.
Корейцы проходят мимо нас к площади, на которой стоит ступа. Я слушаю, как старый уйгур играет на флейте. Это длится пару минут: посмотрев все, туристы возвращаются. У них по-прежнему отсутствующие взгляды, они как будто не видят нас.
Мы подпрыгиваем и кричим, машем руками и показываем им платки и украшения. Безрезультатно. Лишь две девушки отделяются от группы и делают пару шагов к нам, но остальные свистят им, чтобы они возвращались. Мы зовем еще несколько раз, но туристы уходят. Флейта замолкает, снова воцаряется тишина.
– Они ведут себя так, как будто мы продаем фальшивки или мусор, – ругается женщина, крутя в руке платок, – а ведь мы достаем все это в округе, и при этом еще платим деньги за место, чтобы сидеть здесь.
– Это глупые корейцы, – говорю я, и стараюсь не думать о том, как часто я сам отмахивался от торговцев сувенирами, всячески демонстрируя им, что они мешают мне.
Я останавливаюсь на ночлег у Бурхана, одного из уйгуров из сувенирного киоска. В деревне около разрушенного города нет гостиницы, и он вызвался приютить меня. Флейтист идет с нами. Мы проходим через высокие ворота во внутренний двор, где под крышей из винограда стоит кровать. Нам навстречу выбегает маленький мальчик, сын Бурхана, и он говорит по-китайски лучше, чем его отец.
Мы заходим в комнату, снимаем ботинки и садимся на ковер. Бурхан выдвигает низенький столик, его сын приносит чай, в котором лежат крупные куски леденцов. Я пытаюсь вспомнить, когда в последний раз мне довелось пить такой чай, и вспоминаю: в большой мечети в Париже.
Флейтист не знает китайского, он улыбается и курит, в то время как Бурхан морщит лоб и рассказывает о своей неудаче. Его бизнес развалился. В том году у него работали девушки, которые позировали в национальной уйгурской одежде для туристов и приносили много денег. Теперь туристов почти не осталось, а девушки ушли. У него остался только флейтист и лавочка, но прибыли не хватает.
На ужин меня угощают хлебом в теплом молоке, обжаренными овощами и курицей. Отец Бурхана собственноручно зарубил ее, когда узнал о моем визите.
– Мой отец – ахун нашей деревни, – говорит Бурхан с гордостью.
Ахун – это что-то вроде имама. Я вежливо благодарю его, но он отмахивается.
– Мы же уйгуры.
Он говорит, что отец им недоволен. Как ахун, он самый уважаемый человек в деревне, и ему не нравится, что его сын зарабатывает деньги аморальными вещами.
– Аморальными? – спрашиваю я.
Бурхан понижает голос.
– Ну, эта затея с девушками в костюмах. Это ведь недостойная работа. Или у вас по-другому к этому относятся?
– В Германии это не было бы проблемой, – говорю я.
Он смотрит на меня растерянно и недоверчиво, потом замечает, что здесь это проблема.
Еда великолепна. Курица нежная, хлеб в молоке греет изнутри. Мы с флейтистом едим аккуратно и внимательно, а Бурхан недовольно ковыряется палочками в своей миске.
– Я бы поехал в глубь страны, например, в Ланьчжоу. У моего кузена там ресторан, я мог бы зарабатывать у него хорошие деньги.
Он вздыхает:
– Но моя мать и знать ничего об этом не хотела. Мол, слишком опасно.
– Опасно?
– Да, в центре страны в больших городах люди мешаются в одну большую кучу, и каждый думает только о своей выгоде. Это совсем не похоже на то, как мы живем здесь, в деревне.
– И что ты собираешься делать?
