Елена Морозова - Мария Антуанетта
В мае, подозревая короля, а особенно королеву в шпионаже, Собрание декретировало роспуск созданной для охраны короля конституционной гвардии, массовую высылку неприсягнувших священников и организацию под Парижем лагеря федератов, призванных на праздник федерации и для защиты столицы. От гвардии Людовик отказаться согласился, но на два других декрета — несмотря на опасения королевы, что отказ спровоцирует волнения, — наложил вето. Королевское вето вызвало очередную серию памфлетов против «Австриячки». «Мое единственное желание — увидеть, как эта столица умоется собственной кровью… За каждую принесенную мне французскую голову я стану платить золотом», — заявляла королева из памфлетов, авторы которых, источая ненависть к политическим противникам, обвиняли ее во всех возможных и невозможных сексуальных извращениях. Парижане называли ее «матерью всех пороков», «чудовищем в женском обличье». «Мадам Вето пообещала залить кровью весь Париж, но у нее все сорвалось, благодаря нашим канонирам», — распевали парижане на мотив «Карманьолы». Ненависть санкюлотов к «бывшим» стремительно нарастала. Прошел слух, что король вновь собрался бежать. Возмущенный Людовик отправил в парижский муниципалитет письмо, в котором гневно опровергал приписываемые ему намерения: «Мне известны все манёвры, предпринимаемые с целью выдворить меня из столицы. Напрасные старания. Когда враг у ворот Франции, когда враги в ее пределах, мое место в столице, и я надеюсь, что сумею сорвать преступные планы заговорщиков». Измученная королева не находила себе места от отчаяния и тревоги и изливала душу в письмах Полиньяк, переписку с которой поддерживала постоянно: «…не бойтесь, яд вышел из моды, теперь убивают клеветой; это самое верное средство убить вашу несчастную подругу… нас изображают кровавыми чудовищами, которые хотят утопить Париж в крови, и это тогда, когда мы являемся узниками, когда у короля нет власти, когда мы готовы выкупить счастье Франции собственной кровью! Господи, наши враги прекрасно об этом знают, а потому не подпускают к нам наш добрый народ. <…> Нам требуется мужества больше, чем на поле боя. <…> Я ко всему готова. Матушка научила меня не бояться смерти…»
Тюильри вновь охраняли национальные гвардейцы, враждебно настроенные к королевской семье. Ощущалась сильная нехватка финансов. Ферзен при посредничестве Кроуфорда вел переговоры с банкирами. В начале июня он сообщил королеве, что прусский король исполнен решимости начать наступление, глава прусской армии прибудет 9 июля, а к 4 августа все будет готово: «Господи, стоит мне подумать, как вам сейчас тяжело, мне становится горько и больно. Постарайтесь не покидать Париж, прусский король придет вам на помощь, можете на это рассчитывать».
* * *20 июня, в годовщину бегства в Варенн, толпа оборванных людей, вооруженных палками и пиками, наводнила Тюильри. С криками «Долой мадам Вето!», «Долой короля!» они прорвались во дворец (гвардейцы довольно быстро перешли на сторону смутьянов) и в поисках короля и королевы принялись крушить все на своем пути. Спокойно надев шляпу, король в сопровождении нескольких верных гренадеров вышел к толпе, которая при виде его на миг замерла. Затем раздался вопль: «Где он, я его убью!» Король хотел ответить, но выкрики из толпы заглушили его негромкий голос. Когда он, исполняя требование толпы, натягивал на голову тесный для него красный колпак, в комнату вбежала Мадам Елизавета и бросилась к брату. Решив, что это королева, толпа завопила еще громче, кто-то потрясал игрушечной виселицей, на которой болталось чучело «Австриячки». В это время королева вместе с детьми и мадам де Турзель дрожали от страха в комнате дофина. Когда крики зазвучали совсем близко, королева, решив, что вернулись октябрьские дни, стала просить отпустить ее к королю. «Я хочу умереть у его ног», — умоляла она. Несколько верных гвардейцев попытались увести ее подальше от разъяренной черни, но было поздно. Тогда королеву с дофином оттеснили в угол, выставив перед ними огромный тяжелый стол. Теперь только он преграждал путь к королеве. Она стояла, прижимая к себе дофина, и вызывающе спокойно смотрела на толпу, призывавшую выпустить ей кишки, отрубить голову и отнести ее в Собрание. Чем громче кричали, тем старательнее она зажимала уши сыну. Кто-то на конце пики протянул ей красный колпак и велел надеть его на дофина. Величественным жестом королева исполнила повеление — желая убедить всех, что будущий король всегда вместе с народом. Она леденела от страха, но никто этого не заметил. «Мы тебя повесим, Антуанетта», — ткнула в ее сторону пальцем какая-то мегера. «Но что я вам сделала плохого?» — спокойно спросила Мария Антуанетта. «Ты — несчастье всей нации». — «Вы заблуждаетесь. Я супруга вашего короля, мать дофина, француженка. С Францией связаны мои горести и радости. Когда вы меня любили, я была счастлива». Присмирев, фурия произнесла: «Простите. Я вас не знала. Теперь я вижу, что вы добрая француженка». Но, возможно, слова были сказаны иные.
Несмотря на прибывших через три часа депутатов во главе с Петионом, освободить дворец от черни удалось только к вечеру. Спокойствие, уверенность и обаяние королевы и обреченное мужество короля предотвратили кровопролитие. «Ваше мужество вызвало восхищение, твердость короля произвела превосходное впечатление <…> его разговор с Петионом достоин Людовика XIV», — писал Ферзен об откликах на события 20 июня в «Gazette universelle». Людовик, явившись в Собрание, заявил резкий протест. Примчавшийся из армии Лафайет громогласно потребовал осудить виновников беспорядков и тайно предложил королю бежать в Компьень. Отказалась королева: она по-прежнему ненавидела революционного маркиза, ведь однажды он посмел высказать мысль о ее разводе! Никто не обольщался: каждый новый день по-прежнему таил угрозу смерти. Прошел слух, что в коридорах Тюильри опять видели маленького красного человечка, в свое время несправедливо казненного Медичи. Встреча с ним сулила гибель.
«Вам уже известно о событиях 20 июня; наше положение становится все ужаснее. Насилия и ярость с одной стороны, слабость и бездействие — с другой. Нельзя рассчитывать ни на Национальную гвардию, ни на армию, непонятно, надо ли оставаться в Париже или бежать. <…> Если не остановить заговорщиков, не пригрозить им карами, все пропало», — писала 4 июля королева Мерси. Впереди предстояло еще одно испытание — 14 июля, праздник федерации. Двор и близкие к нему роялисты лихорадочно обдумывали варианты побега; наиболее вероятным признали план мадам де Сталь, предлагавшей увезти королевскую семью куда-нибудь в глушь, на берег моря, и спрятать там в каком-нибудь заброшенном доме. Через интенданта цивильного листа де Лапорта план был изложен их величествам, однако они, передав благодарность мадам де Сталь, отказались покидать столицу. Возможно, королева действительно надеялась на австрийцев, а может быть, ощущала, что еще один провал будет равнозначен гибели. «Ваш друг в большой опасности. Его болезнь прогрессирует с ужасающей скоростью. Врачи не могут ничего сделать. Если вы хотите его увидеть, поторопитесь. Сообщите о его плачевном положении его родственникам. Время не ждет…» — отчаявшись, писала королева Ферзену о состоянии короля, который снова впал в апатию. А подруге и дальней родственнице ландграфине Луизе Дармштадт-Гессенской она писала: «Я горда как никогда тем, что родилась немкой». В это же время Ферзе н писал барону фон Таубе: «Я получил письма от королевы, она просит ускорить переговоры и продвижение войск, ибо положение ее ужасно; к несчастью, пока все войска не подтянулись, для нее ничего нельзя сделать. Письмо ее свидетельствует о ее неслыханном мужестве; невозможно предугадать опасность, которой она может подвергнуться, когда иностранные войска войдут в Париж; это случится в начале августа».
