Бернгард Рубен - Зощенко
Это почти будничное мучительство отразилось на Зощенко как внутренне, так и внешне. Встретившийся с ним впервые за годы его преследования Федин записал в своем дневнике в апреле 1948 года: «Очень изменился. Даже глаза переменились — не по выражению, а формой».
Взаимоотношения Зощенко и Веры Владимировны в этот тяжкий период оставались по сути прежними — сказалось их многолетнее противостояние, которое выработало у каждого привычную обособленность в принятых на себя семейных рамках. У Зощенко это была самозащита, у Веры Владимировны — постоянная неудовлетворенность тем, что она не одержала «свою победу». Конечно, постигшая Зощенко беда была для них общей, и надо было совместно ее преодолевать. Но сердечного сближения не произошло, да, наверное, и не могло произойти — по изначальной несладности характеров, пусть и соединенных одной судьбой.
С весны до середины осени Вера Владимировна почти все время находилась на даче в Сестрорецке, а Зощенко по большей части был в городе. Так, в своих воспоминаниях, относящихся к 1947 году, Вера Владимировна пишет: «В Сестрорецк в это лето приезжал он редко, посылал мне сухие, холодные, деловые записочки». В этих «записочках» (и в телеграммах) он исправно сообщал жене о своих делах — о поездке в Москву и переговорах с «Новым миром», о работе над комедией «Здесь вам будет весело» и последующих перипетиях вокруг нее, о переводах с финского. И, как всегда, у них были общие денежные дела.
Что до его личной жизни, то в этот период в ней произошли перемены. Лидия Чалова по-прежнему оставалась его близким другом, но Зощенко, очевидно, задумался тогда над ее дальнейшей судьбой. Чаловой было уже тридцать пять лет, и ей следовало обрести свою семью. Это и произошло — с благословения Зощенко, о чем можно судить по ее воспоминаниям: «В марте 1949 года я вышла замуж. Михаил Михайлович был на свадьбе и потом часто заходил к нам в гости». После выхода в свет в его переводе книги Лассила «За спичками» на подаренном Чаловой экземпляре Зощенко доверительно написал: «Это первая книга, Лидуша, после моего трехлетнего отсутствия в литературе».
А незадолго до того в жизни Зощенко появилась еще одна женщина. Появление ее отмечается в воспоминаниях Веры Владимировны следующим образом: «Итак, шла зима, пожалуй, самая тяжелая зима моей жизни. Хозяйство пришлось взять целиком на себя — убирать квартиру, чинить и штопать белье, кормить Валю и себя… Михаил от моих обедов категорически отказался и весь год завтракал и обедал у „Маришки“…» (Речь идет о зиме 1947/48 года.)
«Маришка» — это Марина Диадоровна Мухранская (Багратион-Мухранская), бывшая жена известного сценариста и теоретика кино М. Ю. Блеймана, жившая в том же доме, что и Зощенко. До войны и затем в эвакуации в Алма-Ате, где Блейман работал на «Мосфильме», знакомство у них было, что называется, шапочное. У Мухранской (ее квартира находилась двумя этажами выше) Зощенко стал бывать после войны, когда Блейман уехал в Москву, а она с сыном осталась в Ленинграде. И именно в ее доме он обрел тот оазис, где мог укрыться от разразившейся над ним грозы, отключиться от тогдашней общественной свистопляски. Воспоминания М. Мухранской, названные ею «Без литературы», говорят прежде всего об этом. Приведем несколько выдержек:
«<…> Двенадцать последних лет его жизни я чуть ли не каждый день видела его у себя, но дорожила нашими отношениями не потому, что он знаменитый писатель. Для меня он был просто человек, которого несправедливо и жестоко обидели, и вот он приходит в мой дом, чтобы отдохнуть от забот и на время забыть свои горести. <…>»
«<…> Я не спрашивала его о семье, о людях, с которыми он поддерживал отношения, о том, чем в тот или иной день было занято его время до прихода ко мне, — словом, я не спрашивала его ни о чем, что находилось за пределами интересов, которыми жил мой дом. И потому он рассказывал мне лишь то, что хотел, делился лишь тем, чем ему было необходимо со мной поделиться.
Время от времени он приходил в очень плохом состоянии. Что-то опять в очередной раз случилось — какая-то новая неприятность. Если заговорит, я, конечно, разговор поддержу — постараюсь успокоить, развеять его страхи и опасения, отвлечь от тяжелых дум. Но, бывало, придет и молчит, весь вечер промолчать может. Я копошусь на кухне, вяжу или, если очень устала за день, прилягу и задремлю, а он все сидит и думает о своем. Потом встанет и так же молча уйдет. В такие вечера я не тревожила его разговорами. Я вообще старалась не мешать ему жить своей жизнью. Здесь у нас был как бы негласный сговор. И никто не хотел его нарушать. Видимо, именно это — прежде всего — привлекало его в мой дом…<…>»
«<…> Еда, питание — это было одной из самых больных проблем его жизни. Тут у него было полное неблагополучие. Он и ходить-то к нам начал, по сути дела, из-за того, что, сев однажды за стол, вдруг почувствовал: может есть! <…>
<…> И такое удивление отразилось на его лице… С этого дня он стал к нам ходить буквально по часам: к завтраку, обеду и ужину. И на ужин обязательно приносил с собой что-нибудь вкусное».
«<…> Он приходил к нам не за сочувствием, не с жалобами на свою судьбу. Он приходил отдыхать от ее ударов. И, видимо, поэтому не „втравлял“ нас в свои переживания. Устав от сложных взаимоотношений, возникших у него с внешним миром, он искал в нашем доме простых и спокойных житейских радостей. И, как я смею предполагать, нашел их. Он оставлял за дверью все свои боли и неудачи и становился не писателем Зощенко, со всей известностью своего гордого и печального имени, а обыкновенным домашним человеком — исключительно добрым, заботливым и… Я вот недавно спросила сына: „Каким ты его запомнил?“ И он, не задумываясь, ответил: „Веселым!“
Михаил Михайлович — веселый человек? Нет, наверное, это сказано слишком сильно. Я бы внесла такую поправку: он умел и любил быть веселым. Когда он нас веселил и, глядя на нас, сам веселился, я чувствовала: в эти минуты он-то и был, как говорят, настоящим, самим собой, тем самым, каким был задуман и сотворен, — настолько естественно и свободно это у него получалось. <…>
<…> Трудно перечислить все то, что появилось в нашем доме с его легкой руки. У него было очень трудно с деньгами, но он не мог отказать себе в удовольствии: по любому случаю что-нибудь да подарить. Радиоприемник, проигрыватель, пишущая машинка, часы, даже подзорная труба были подарены сыну на день рождения. Я считаю, да и сын тоже, что именно Михаилу Михайловичу он обязан своей профессией кинооператора. <…>
<…> Вообще, он был очень мнительный человек. Часто говорил о своих болезнях, подозревал у себя то одно, то другое. И нелегко было устоять, чтобы не пошутить в связи с появлением его очередного „недуга“. Поначалу он был недоволен, но потом и сам над собой стал подшучивать. Включился в игру. И мне кажется, она ему даже нравилась. Потому что это тоже был способ бороться с собой, со своими врагами-неврозами».
