Николай Любимов - Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1
Но та жертва, которую она принесла для меня, не отдалила ее от меня, и та зима, которая наступила после ее отъезда летом из деревни, даже как-то сблизила нас. Я уже бывала в театре. Ходила на каток с мамой и теткой. Училась хорошо, думая о том, чтобы доставить ей приятное, говорила по-французски.
Мать входила во все, что касалось моей жизни, моих болезней, и чувство мое к ней разрасталось, и я чувствовала, что мать начинает понимать меня».
В молодости Маргарита Николаевна полюбила артиста Юрия Михайловича Юрьева, своего соседа по тверскому имению. Мария Николаевна восстала против стремления дочери и Юрьева соединить свои жизни: ведь «актеры – это не люди». Маргарита Николаевна, помня жертву, принесенную ради нее матерью, пожертвовала ради нее своей любовью.
Прошли годы, и Юрьев в откровенном разговоре с глазу на глаз признавался Маргарите Николаевне, что ее отказ выйти за него замуж разбил ему жизнь. У Маргариты Николаевны после вынужденного отказа Юрьеву открылась чахотка. Профессор Павлинов нашел, что ей надо ехать в Крым, а для постоянного наблюдения за ее здоровьем порекомендовал своего бывшего ученика – терапевта Василия Яковлевича Зеленина. Зеленин вскоре сделал Маргарите Николаевне предложение. Ермолова обрадовалась: врач, милый, положительный человек, креатура Павлинова…
Василий Яковлевич и Маргарита Николаевна поженились.
– Ничего хорошего из этого брака не получилось, – вспоминала Маргарита Николаевна.
Она вышла замуж за Василия Яковлевича не по любви, а уступая просьбам матери и, как тогда говорили, par depit (с горя). Василий Яковлевич нравился ей как человек, ее трогала его любовь к ней.
После свадьбы Василию Яковлевичу день ото дня тяжелев становилось общение не только с Шубинским, но даже с Ермоловой. Его больное разночинское самолюбие искало поводов для обид. Он не хотел понять, что Ермолова тоже чужая в семействе Шубинских. Свое раздражение он переносил и на нее. Боясь, как бы сын, знавший лучшие роли бабушки наизусть, участвовавший в домашних спектаклях вместе с Димой Качаловым и Колей Рыжовым, сыном артистов Малого театра Ивана Андреевича и Варвары Николаевны Рыжовых, не пошел по бабушкиным стопам, он говорил непременно в присутствии Маргариты Николаевны:
– Ты эту актерскую дурь брось. Ты вот математику учи.
Незадолго до первой мировой войны Маргарита Николаевна и Василий Яковлевич разошлись. Расставались они медленно и трудно. Василий Яковлевич продолжал любить Маргариту Николаевну; Маргарита Николаевна ценила прекрасные душевные свойства Василия Яковлевича. Особенно тяжело воспринимал разлад между ними их сын Коля, которому было тогда лет двенадцать. Несмотря на то что Василий Яковлевич не сочувствовал устремлениям сына, которого влекло к театру и литературе, несмотря на то что он нередко срывал на нем действительные и мнимые обиды, Коля страстно любил отца. Уход отца он переживал не по-отрочески мучительно. Если бы Василий Яковлевич знал, что когда его сын, бредивший театром, сызмала пристрастившийся к музыке и пению, которыми услаждали его слух певцы и музыканты на домашних концертах у матери и бабушки, и однажды, еще в младенческом возрасте, при звуках «Херувимской» обернувшийся к няне Васильевне, часто водившей «Колюшку» в церковь, и с сияющими глазами воскликнувший к великому ее конфузу: «Няня, няня! “Забыты нежные лобзанья” поют!» – после чего близстоящие молящиеся, давясь хохотом, один за другим начали выходить из храма; написавший не по-школьному серьезное сочинение о Тютчеве и поразивший им учителя флеровской гимназии; сочинявший фантазии, стихотворения в прозе, – если бы Василий Яковлевич знал, что когда его сын «вырастет большой», то долго будет думать, кем ему быть – священником или врачом; что по стезе священнослужителя он не пойдет только оттого, что природа отказала ему в проповедническом даре, и поступит на медицинский факультет, и что в университете он задумается над тем, в качестве кого он принесет больше пользы людям: в качестве венеролога или психиатра, и впоследствии станет выдающимся психиатром, главным врачом психиатрической больницы в Псковской губернии, кандидатом медицинских наук, автором двенадцати научных работ, и что только война помешает ему защитить докторскую диссертацию, которую он в 41-м году уже начал писать!
В 18-м году большевики посадили Василия Яковлевича, хотя ни к какой политической партии он не принадлежал и политической деятельностью никогда не занимался. Маргарита Николаевна носила Василию Яковлевичу в тюрьму передачи. Встреча Маргариты Николаевны и Василия Яковлевича по его освобождении была одной из их последних встреч. Немного погодя Маргарита Николаевна уехала вместе с Колей, с Татьяной Львовной Щепкиной-Куперник и ее мужем Николаем Борисовичем Полыновым на юг. Киев, Одесса, Крым… Гражданская война отрезала их от Москвы на три года. Василия Яковлевича мобилизовали в Красную Армию; он поехал на фронт военным врачом, заразился сыпным тифом и умер.
Вкрапливаю сохранившиеся странички из обрывочных зарисовок, которые Маргарита Николаевна мне подарила и которым дала заглавие и подзаголовок: «Трагическая идиллия (Одесса)». Время действия – то же, что и у Бунина в «Окаянных днях»: 1919 год.
«Нас в то время посещало много народу, и по вечерам у нас образовался “клуб” завсегдатаев. Приходил Бунин с женой… у Бунина было такое лицо, какое должно быть именно у писателя: тонкие черты худого умного лица, большие светлые глаза, высокая, худощавая фигура, красивые тонкие руки.
Вера Николаевна – милая женщина, с очень бледным лицом, почти матовым, – напоминала не то Мадонну, не то старинный портрет… Носила шляпку с длинным синим вуалем, который складками обрамлял лицо, и еще больше от этого напоминала известную картину в галереях, особенно в каком-то повороте…
Бунин болел революцией и большевизмом. В. Н. была его сиделкой, его рабой; любовь ее была беспредельна. Иван Алексеевич ходил к нам, чтобы не сидеть дома, чтобы видеть людей и получать слухи о положении вещей. Он жил этими слухами, и настроение его менялось смотря по тому, что говорили. Если люди приходили и говорили о поражении большевиков, о таинственной эскадре, появившейся на горизонте, И. А. оживлялся… большие потускневшие глаза его прояснялись, он живо и образно рассказывал нам за чайным столом из прошлого своей литературной деятельности, делился впечатлениями пережитого, говорил возбужденно, точно человек, долго молчавший и вдруг получивший возможность говорить… рассказ его был ярок, выражения образны, сравнения попадали прямо в точку, и в голове слушателей возникал точный и исчерпывающий образ того, что хотел сказать Бунин. О каком-то редакторе, которого он недолюбливал, он с растяжкой повествовал: “Вхожу я в редакцию… смотрю – сидит… вытянутая физиономия… знаете, такой лошадиный череп валяется под кустами”… Бунин был едок, иногда желчен… спорил нервно и зло и не всех располагал к себе, и сам относился к людям по выбору – одних допускал до себя, других не замечал, третьих ненавидел и презирал. Чувства его были ярки и мучительны; он часто впадал в крайность, до мелочности, особенно когда было задето “святое” его души. Выл до болезненности мнителен… мы знали, что из брезгливости он сам не пил молока, не ел молочного и не давал В. Н. Они питались хлебом, картофелем и овощами, и В. H., вероятно, не выдержала бы этого режима, если бы долго продержались большевики. Бунин редко выпивал у нас стакан пустого чая и не дотрагивался до монпансье, которое подавали за неимением сахара.
