Мэтью Бжезинский - Казино Москва: История о жадности и авантюрных приключениях на самой дикой границе капитализма
Здание синагоги было окрашено в бледно-голубой цвет. Поверх мозаичной, из цветного стекла звезды Давида липкой лентой была закреплена советская звезда, окруженная разноцветными рождественскими огнями. В заведении продавали «Пепси» в стеклянных темных бутылках, на прилавке были красиво уложены шоколадные батончики «Сникерс». В начале девяностых годов «Сникерсы» были символом капитализма, их низкая стоимость позволила им первыми среди западных товаров проникнуть через «железный занавес».
Мы заказали ванильное мороженое – единственный сорт, который имелся в наличии. Оно было подано в розовых пластиковых бокалах для шампанского, заляпанных жирными отпечатками пальцев. Лена раздраженно заметила, что за прошедшие полгода обслуживание подорожало в шесть раз.
– И когда же остановится эта инфляция? С каждой неделей на нашу зарплату я могу купить все меньше и меньше, – с горечью пожаловалась она.
Причиной, по которой цены на мороженое, да и практически на все остальное, устремлялись вверх со скоростью ракеты, был установленный еще в советские времена порядок, по которому предприятия получали прибыль в размере лишь малой части от себестоимости изготовленной ими продукции. В 1992 году Россия, как до того и Польша, запустила собственную версию программы так называемой шоковой терапии. Реформы ввел Егор Гайдар, протеже польского министра финансов. Дородный академик Гайдар к тому времени был по распоряжению президента Ельцина назначен исполняющим обязанности премьер-министра. Задача, которую поставил президент перед Гайдаром, была и простой и одновременно ошеломляющей: разработать общую программу перехода России от социализма к капитализму. Первым шагом Гайдара было освобождение цен, которые при коммунистическом правлении искусственно поддерживались на смехотворно низком уровне, без какого-либо учета колебаний спроса и предложения. Либерализация цен оказалась самой страшной для населения первой стадией рыночных реформ, в которой стоимость товаров и услуг росла быстрее, чем заработная плата, искусственно сдерживаемая на низком уровне.
Однако России капитализм был еще более чужд, чем прозападной Польше. При коммунистическом правлении миллионам поляков все же было позволено проводить некоторое время на Западе, отрабатывать там проживание в таких местах, как Чикаго, Лондон или Гамбург. (Я сам принимал на работу с дюжину таких дешевых польских рабочих на свое производство в Монреале.) Эти туристы-труженики возвращались домой с изрядным запасом заработанной твердой валюты и бесценным личным опытом, полученным из первых рук, о том, как правильно управлять пиццерией или строительной компанией (или же как это делать неправильно, на примере моей компании «Брежко»). Более того, в Польше при коммунистическом правлении была разрешен даже некоторый частный малый бизнес, там никогда не проводилась коллективизация в сельском хозяйстве, и в памяти населения еще сохранялись основы экономики свободного рынка. Иное дело – Россия. В 1917 году Россия стала красной, отгородила себя от внешнего мира и отправила в тюрьмы талантливых предпринимателей как деятелей черного рынка и врагов государства. В результате в таких местах, как Вологда, люди знали о капитализме только плохое, то есть лишь то, что слышали от других. Теперь же их жизнь, возможно, менялась к лучшему, и было совсем неважно, как это называется.
Чтобы как-то развеять сомнения в сознании людей, отцы Вологды решили обучить подрастающее поколение тому, что можно и чего нельзя делать в коммерции. Для этого был выбран вологодский пионерский лагерь, где предполагалось совместить отдых подростков с приобретением ими основных практических знаний о капитализме. Пионерские лагеря были частью коммунистической системы летних лагерей для молодежи, где наряду с плаванием, футболом и другими развлечениями в течение шестидесяти лет в сознание внедрялась ленинская идеология. Так что в методическом плане подготовка молодежи в вологодском лагере лишь немногим отличалась от других лагерей. Двенадцатилетний сын Гены принял участие в этом эксперименте. Когда я услышал, чем обернулось это злополучное начинание, я решил повидаться с директором лагеря.
Гене потребовалось несколько дней на то, чтобы получить для меня разрешение на посещение пионерлагеря имени Крупской (тогда, в 1992 году, еще было необходимо получать подобные разрешения на все). В ожидании разрешения мы коротали время, путешествуя на лодке по реке к монастырю XVI века, который был только что возвращен государством Русской православной церкви. Монастырь находился в нескольких милях вверх по реке от Вологды и располагался на отмели, поросшей высокой травой, которая доходила до животов пасущихся там коров из ближайшего совхоза. Побеленные монастырские зубчатые стены с бойницами и луковицы куполов отражались в реке. Мы проплыли мимо колонии бобров и пришвартовали лодку к накренившемуся причалу. Над водой эхом разносились какие-то голоса. Подняв головы, мы увидели фигурки людей, одетых в коричневое, которые быстро двигались вдоль фортификационных сооружений. Это были молодые послушники, о чем говорили их редкие и жидкие бородки. Одетые в рясы из грубой материи, туго подпоясанные толстой веревкой, они толкали большие тачки с известковым раствором и деревянными брусьями. Так восстанавливалась русская православная вера после семидесяти лет атеизма.
Внутри монастыря все разваливалось. Крыша провалилась, сломав балочные перекрытия, колокольня наклонилась и грозила упасть. На местах, где раньше висели бесценные иконы, зияли дыры, оставленные топорами коммунистов. Я нашел на полу фрагмент иконы, разбитой и брошенной в кучу мусора вместе с ржавыми гвоздями и железными дверными петлями.
– Возможно, этой иконе было лет триста, – сказал Гена, сдувая пыль с темной лакированной поверхности. На ней был изображен святой, точнее, его половина – тесак вандала вырезал центр иконы ниже его янтарного нимба. – Тебе лучше оставить ее здесь, – посоветовал Гена. – Могут возникнуть неприятности с таможней на границе. Они проверяют иностранцев на предмет незаконного вывоза икон.
Вечером, когда мы вернулись в Вологду, нас ждала записка с просьбой позвонить в пионерский лагерь, оставленная надменной дежурной по дому, где жил Гена. При этом она не преминула заметить Гене, что не служит его личным секретарем. Поскольку единственный телефон был только у дежурной, то на следующее утро мы отправились на переполненную людьми почту, чтобы позвонить директору лагеря.
После долгого ожидания Гена наконец дозвонился, и ему было разрешено привезти с собой «иностранца». Это слово в Вологде произносили так, будто оно означало «человека, приносящего нежелательные проблемы».
