Владимир Голяховский - Русский доктор в Америке. История успеха
— Слушай, пока тебе не прислали приглашения на интервью, твои шансы были 50:50. А теперь они уже 75:25 в твою пользу.
— Как ты это подсчитал?
— Очень просто: поделил твои 50 пополам и прибавил это к твоей половине. Три четверти за то, что тебя могут принять в институт.
— Ну да… — недоверчиво.
— А почему бы нет? Чего тебе не хватает, чтобы стать студентом-медиком? Ты здоровый парень, у тебя нормальные мозги, ты сильный, ты хороший теннисист. Всё это плюсы для студента.
Когда он поехал в Сиракьюз, мы дали ему деньги, чтобы он снял на сутки номер в хорошем отеле рядом с кампусом (территорией) института и смог выспаться накануне.
Вернулся он на следующий вечер мрачнее тучи и трагически заявил:
— Всё! Я провалился. Теперь-то я уж наверняка знаю, что меня не возьмут.
— Что случилось?
— Я вёл себя как последний дурак — вот что. Я даже не помню, что отвечал на вопросы. Но помню, что мне было тяжело смотреть на интервьюера, я всё время отворачивался, опускал голову и только ждал — когда же это кончится.
— И это было всё?
— Ну, ешё меня водили по этажам и показывали помещения и оборудование, я разговаривал со студентами старших курсов.
— О чём?
— Ну, я спрашивал их, а они отвечали… Всё пропало. Единственное, может, на другом собеседовании я не буду казаться таким дураком.
Он был морально убит, мы с Ириной, конечно, ужасно расстроены. Что-то было не так с нашим сыном, не так, как нам хотелось, не так, как мы ожидали от него. Откуда такая паника? Но другому не вставишь свою нервную систему, даже родному сыну.
Так прошло три недели, и все мы трое были в подавленном состоянии.
Однажды вечером я собирался идти на научное заседание Общества ортопедов и забежал домой, чтобы наскоро перекусить. Никого дома не было, и я вяло жевал что-то на кухне, когда пришла Ирина. У неё было очень странное выражение лица.
— Ты ничего не знаешь?
Я отрицательно покачал головой, но насторожился, ожидая ещё чего-то плохого.
— Нашего сына приняли в медицинский институт в Сиракьюзах! — выпалила она.
Я смотрел на неё ошалевшим взглядом, смысл слов медленно доходил до меня, как будто откуда-то издалека.
— Ну да, да, его приняли! — повторяла она, вся сияя от счастья. — Я думала, что ты знаешь, потому что на его столе лежит письмо из Сиракьюз, которое ты мог прочесть.
Тут, наконец, наступил момент и для моей реакции — неожиданно я заплакал. Все эти трудные годы и тяжкие переживания не вызывали у меня слёз. А теперь слёзы радости застилали мои глаза. И ещё я понял, почему Иринино лицо показалось мне странным: на нём было выражение счастья, счастья, которого я так давно не видел. Мы обнялись, смеялись и не могли успокоиться: это было то, ради чего стоило столько мучиться и страдать.
А через две недели пришло письмо из другого института, что его приняли и туда тоже.
— Ну что, — говорил я ему, — теперь ты видишь, что стоило рассылать заявления?
— Мне всё равно, — отвечал он.
И мы все трое хохотали и веселились.
А вскоре, при очередном моём звонке, я услышал от Джойс:
— Владимир, я нашла издателя! Он читал рукопись, она ему понравилась. Мы встретимся втроём двадцать первого декабря. Это Ричард Мэрек, один из лучших редакторов. Это большая удача, что он хочет публиковать книгу.
Первым делом я позвонил Ирине на работу. Игривым тоном она спросила:
— Что звонишь — сказать, что ничего нового?
— Как раз наоборот: у меня есть издатель!
— Правда? Поздравляю!
Двадцать первое декабря — самый короткий день года. Но в 1981-м этот день тянулся для меня слишком долго: вечером должна была состояться первая встреча с издателем и редактором Ричардом Мэреком. Весь день я ждал этой встречи и от занятости на работе даже не успел съесть ланч. Я еле дождался шести часов вечера — встречи в «английском пабе» (English Pub) на Шестой Авеню.
Мэрек, высокий, худощавый, лысоватый, немного моложе меня — лет сорока пяти, приятно улыбался, как все американцы. Он спросил, что я хочу пить, но я ещё не ориентировался в названиях напитков, да и был в большом напряжении. Поэтому попросил то же, что и Джойс, — «Кровавую Мэри». Но когда обнаружил, что в стакане было много водки, а есть ничего не предложили, то пожалел — от голода сразу стала кружиться голова. В результате мой и без того не очень бойкий английский стал спотыкаться. По счастью, мне больше пришлось слушать, что говорил Мэрек:
— Мие понравились ваши истории-рассказы. Но пока что они мало связаны между собой. Я бы хотел, чтобы вы больше писали о себе, чем о других. Это должна быть книга о вас, вашей судьбе — ваша личная история. Она и будет связью для всего.
— Я не писал много о себе, потому что не был уверен — насколько американскому читателю может быть интересна моя судьба: я ведь не был очень значительной личностью, как звёзды экрана или космонавтики.
— Напрасно, американцы любят читать личные истории. История русского доктора может заинтересовать. Пишите о себе всё, описывая детали событий, нюансы ваших переживаний. Больше переживаний. Незнакомый с русской жизнью читатель должен почувствовать «запах» того, о чём он читает, — как описываемые вещи «пахнут».
Он говорил авторитетно и уверенно, как опытный редактор, и Джойс всё время кивала головой. Ну что ж, мне это понравилось. Я показал ему некоторые фотографии из моей жизни, он сразу заинтересовался и сказал, что опубликует их в книге. На это я даже не рассчитывал. Всё было хорошо, но я опять постеснялся спросить — сколько я получу авансом? Ни он, ни агент Джойс ничего об этом не упомянули.
Ирина была рада, поздравляла, веселилась. Я говорил:
— Вот видишь, а ты не верила…
Прямо на следующий день я засел за переделку рукописи, добавляя в неё описание своей судьбы и своих переживаний. Дело это оказалось непривычное: надо комментировать описываемое своими переживаниями и чувствами. Для это надо как бы выворачивать себя наизнанку, представляя потенциальному читателю, что и как я думал и воспринимал. Конечно, я мог помнить свои эмоции, но в Советской России не рекомендовалось их проявлять — чем меньше эмоций, тем спокойней жить. Личности человека никакого значения там не придавалось, мы росли как бы стриженные под одну гребёнку, мы не должны были отличаться друг от друга, а только послушно слушать директивы сверху во всём: как одеваться, как себя вести, как думать… Я не был таким усреднённым идиотом, но писать о себе самом всё равно оказалось непросто. Помогло то, что я прочитал несколько американских книг-воспоминаний и имел кое-какое представление о ключе, в котором следует описывать свою личную историю и переживания.
