Леонид Аринштейн - Во власти хаоса. Современники о войнах и революциях 1914–1920
– Почтенный, какое вашей станице название будет?
– А вы сами откуда? – попятился тот.
– Мы из города Кокуя, – сказал матрос и разразился похабной приговоркой, такой кудреватой да складной, что по угрюмой роже мужика скользнуло подобие усмешки. Только сейчас он заметил, что гости безоружны, и опустил винтовку.
– Какая у вас, позвольте, в станице власть будет, кадетская или большевицкая?
– Мы сами по себе.
– А все-таки?
– Я из-под Эрзерума недавно вернулся и порядков здешних знать не знаю.
– Какой части?
Фронтовик затверженно назвал номер корпуса, дивизии и своего полка.
– Сто тридцать второго стрелкового? – обрадовался Максим. – Дак, Боже ж ты мой, я сам солдат турецких фронтов… Под Мамахутуном полк ваш, ежели помните, резервом к нашему стоял, потом к левому флангу примкнул… Да я ж и комитетского председателя вашего, ну его к черту, дай Бог памяти… Серомаха знавал.
Мужик перехватил винтовку в левую руку, а правую – жесткую и корявую, как скребница, – протянул сперва Максиму, потом Ваське:
– Честь имею… Лука Варенюк.
Тем временем на огород со своего курмыша набежали люди. Первыми прискакали востроглазые мальчишки, за ними – лускающие подсолнушки бабы, приплелся поглазеть на диво и старый казак Дыркач. Прибежали и бесштанные казаки в рубашонках с замаранными подолами.
Васька отжал хозяина в сторону и, играя карим с веселой искрой глазом, сказал:
– Купи.
– Кого?
– Автомобиль.
– Шутишь?
– Никак нет.
– На што он мне?
– На базар ездить будешь, в гости к своякам, а когда вздумаешь, и бабу покатаешь.
– Ей, эдакой чертовиной править надо уметь! – усмехнулся Варенюк и почесал поясницу.
– А мы, ты думаешь, умеем? Да ведь доехали! Плохо ли, хорошо ли, а доехали!.. – Увлекшись своей мимолетной выдумкой, матрос подвел его к машине. – Хитрости тут мало. Гляди, вот эту штуковину подвернуть, этот рычажок поддернуть – и пошла поехала.
На моряка во все глаза, на мигая, смотрели бабы и понимающе качали головами.
Дыркач подогом поколотил по шине и сказал:
– Колеса одни чего стоят, чистая резина… Эдаки колеса да под бричку, картина…
– Картина первый сорт, – подтвердил матрос.
– А чего ж вы, товарищи, или как вас там, не по дороге ехали?
– Мы-то? Мы, милый человек, сами с злого похмелья. Нас тетка везла, она и напутала. Э, мать, жива?
Из-под сиденья раком выползла и озираясь поднялась старуха.
Мальчишки запрыгали от удовольствия, бабы ахнули и теснее обступили машину.
– Господи Исусе, – закрестилась старуха. – Где я?
– Купи, – рассмеялся Васька, – со всем и со старухой. Задешево отдам!
– Ратуйте, православные! – завопила та и, задрав юбки, полезла через борт. – Продает, как кобылу!
– Кобыла не кобыла, а полкобылы стоишь.
– Штоб у тебя, у беса, язык отсох… Православные, далеко ль до станицы Деревянковской?
Толпа развеселилась:
– Слыхом не слыхали. Куда это тебя занесло, матушка?
– До Деревянковской, – усмехнулся в бороду Дыркач, – до Деревянковской, баба, верстов сто с гаком наберется.
– Батюшки, Царица Небесная, завезли, окаянные… Зять-то меня на пашне заждался.
– Не кричи, – строго сказал Васька, – куда тебе торопиться? Дойдешь потихоньку.
– Кобель полосатый, – наступала она, распустив когти. – Зенки твои бесстыжие выдеру.
Оробевший Васька пятился… Потом он протянул старухе пучагу мятых керенок:
– Получай за храбрость. Купи себе козу, садись на нее верхом и скачи домой.
Восхищенные матросским острословием, завизжали мальчишки; закатывая под лоб глаза, довольным смехом рассмеялись бабы; и старый казак Дыркач залился кудахтающим смешком, точно мучительной икотой…
Варенюк обошел машину, пощупал кожаные подушки сиденья, поковырял ногтем шину и пригласил в хату.
– Сколько хотите взять? – спросил Варенюк, останавливаясь посредине двора.
– А сколько тебе, односум, не жалко? – в свою очередь спросил Максим, принимавший весь торг за шутку.
– Нет, – шагнул хозяин через порог, – вы скажите свою цену.
Оставшись ненадолго наедине, Максим с Васькой схлестнулись спорить, Максим настаивал поскорее пробираться в город, заявить об автомобиле Совету, разыскать свой отряд. Васька настаивал на том, чтобы задержаться в станице на несколько дней, – ему хотелось отдохнуть, погулять и вволю выспаться.
Варенюк возвратился с самогонкой. За столом, уставленным закусками, он долго еще рядился с моряком и наконец срядился. За автомобиль хозяин брался поить обоих гостей допьяна и кормить до отвала десять дней, после чего обещался отвезти их на ближайшую станцию, до которой было верст сорок.
Ударили по рукам.
Хозяин заколол поросенка, засадил в баню за самогонный аппарат дочь Парасю, сыну Паньку приказал подтаскивать сестре ржаную муку, жена растопила печь и занялась стряпней.
В задушевной беседе они скоротали остаток дня, а когда наступил вечер, ярко запылала лампа-«молния», на столе появилось жареное и вареное; по настоянию Васьки, хозяин пригласил двух вдовушек, закрыл уличные ставни на железные болты, запер ворота, и веселье началось.
Васька краснословил без умолку. Шутки-прибаутки сыпались из него, как искры из пышущего горна. Максим с Варенюком пустились в воспоминания фронтовой жизни. Вдовушки на приволье разошлись вовсю. Подперев разгасившиеся щеки могучими руками, пронзительными голосами они распевали песни о радостях и горестях любви. Моряк, не переносящий бабьего визга, затыкал певуньям рты то кусками жареной поросятины, то поцелуями. В танцах он завертел, умаял вдовушек до упаду, потом вручил одной гребешок, другой – сковороду:
– Играй, бабы! Сыпь, молодки! Без музыки в меня пища не лезет.
Давно спала задавленная ночью станица; давно хозяйка, выметав из печи все до последнего коржа, забрала ребятишек и ушла в чулан спать; давно угоревшую от самогонного чада Параську сменила сестра Ганка; давно заморился таскать мешки Панько; и давно уже, сунув шапку под голову, спал на лавке Максим; а Васька все еще пожирал поросятину, бросая кости грызущимся у порога собакам, все еще плясал, выкомаривая замысловатые коленца, все еще глохтил, расплескивая по волосатой груди, самогонку – аппарат не поспевал за ним: за ночь хозяин, проклиная белый свет, два раза разматывал гаманок и посылал Панька в шинок. Бабы осипли от смеху – матрос или лапал их за самые нежные места, или рассказывал что-нибудь потешное. И только под утро, высосав досуха последнюю бутылку, изжевав и расплевав последнюю ногу полупудового поросенка, Васька в последний раз на выплясе топнул с такой удалью, что из лопнувшего штиблета выщелкнулись сразу все пять обросших грязными ногтями пальцев…
