Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 4
— И он прощает вам капризы.
— Что называете вы капризами? Уже год, как мы сошлись. Я не знала до него ни одного мужчины, так же как не знала до вас никого, кто бы внушил мне подобную фантазию. Когда я ему все рассказала, он был слегка удивлен, затем посмеялся, сделав мне лишь одно замечание по поводу риска, которому я подвергаюсь из-за возможной вашей нескромности. Он захотел, чтобы я, прежде чем решиться, узнала, по крайней мере, кто вы такой, Но было слишком поздно. Я сказала о вас, и он еще посмеялся над тем, что я говорю о ком-то, кого не знаю.
— Когда вы доверились ему во всем?
— Позавчера, но во всей полноте. Я показала ему копии моих писем и ваших, чтение которых заставило его сказать, что вы француз, несмотря на то, что вы говорили мне, что вы венецианец. Ему любопытно узнать, кто вы такой, и это все; Но поскольку я не любопытна, ничего не опасайтесь. Даю вам слово чести, что никогда не попытаюсь что-либо сделать, чтобы узнать это.
— И я, — чтобы узнать, кто этот человек, такой же редкостный, как и вы. Я в отчаянии, когда думаю о горечи, какую я вам причиняю.
— Не будем больше об этом; но утешьтесь, потому что, когда я думаю об этом, я нахожу, что в этих обстоятельствах вы не можете действовать иначе, чем фат.
При моем уходе она снова дала мне через маленькое оконце залог своей нежности и оставалась в нем до моего выхода из приемной.
Ночью в назначенный час я нашел без малейших трудностей казен, открыл дверь и, следуя ее инструкции, нашел ее, одетую в светское платье, с большой элегантностью. Комната была освещена свечами в подсвечниках, размещенных у зеркальных панелей, и четырьмя шандалами, стоящими на столе, на котором лежали книги. Красота М. М. показалась мне другой, нежели та, что я видел в приемной монастыря. Она, казалось, носила прическу с шиньоном, являвшим собой парад изобилия, но мои глаза скользнули ниже, потому что в этот момент ничего не могло быть более глупого, чем делать комплимент ее прекрасному парику. Броситься на колени перед ней, засвидетельствовать ей свою безмерную благодарность, целуя в то же время ее прекрасные руки, — это был мой первый порыв, за которым должна была последовать любовная борьба по всем правилам, — но М. М. сочла, что ее первейший долг состоит защищаться. Ах! Очаровательные отказы! Руки, которые отбивали атаки почтительного и нежного, но в то же время дерзкого и настойчивого любовника, лишь слегка мешая им; усилия, которые она прилагала, чтобы сдержать мою страсть, чтобы обуздать мой огонь, были доводами, дополняемыми словами, любовными, но и энергичными, усиливаемыми каждое мгновение любовными поцелуями, которые мне ложились в душу. В этой борьбе, и нежной и трудной для обоих, мы провели два часа. С концом этой битвы мы торжествовали оба победу: она — защитив себя от всех моих атак, я — обуздав свои взволнованные чувства.
В четыре часа (я говорю везде об итальянском времени) она сказала, что у нее разыгрался аппетит, и я должен к ней присоединиться. Она позвонила, и хорошо одетая женщина, не молодая и не старая, с честным лицом, пришла накрыть стол на две персоны и, расположив на нем все, что может нам понадобиться, обслужила нас. Посуда была севрского фарфора. Ужин составили восемь судков, стоящих в серебряных вазах, наполненных горячей водой, что делало блюда все время горячими. Ужин был изысканный и тонкий. Я вскричал, что повар должен быть француз, и она это подтвердила. Мы пили бургундское и опорожнили бутылку розового шампанского «Глаз куропатки» и, для веселья, другое, игристое. Она сделала салат; ее аппетит был таким же, как и мой. Она позвонила только, чтобы принесли десерт и все необходимое, чтобы приготовить пунш. Я не мог налюбоваться ее знаниями, сноровкой и грацией. Было очевидно, что у нее есть любовник, который ее обучил. Мне стало так любопытно узнать, кто это, что я сказал, что готов назвать ей свое имя, если она доверит мне, кто этот счастливец, которому она отдала свое сердце и душу. Она ответила, что мы должны на время сдержать свое любопытство.
У нее среди брелоков на часах был маленький флакон из горного хрусталя, совершенно такой же, как на цепочке моих часов. Я показал его ей, расхвалив содержащуюся в нем розовую эссенцию, напитавшую маленький клочок хлопковой ткани. Она показала мне свой, наполненный той же эссенцией в жидком виде.
— Я удивлен, — сказал я ей, — потому что это большая редкость и стоит очень дорого.
— Такое и не продается.
— Это правда. Автор этой эссенции — король Франции; он изготовил ее фунт, и это стоило ему десять тысяч экю.
— Это подарок, который вручили моему любовнику, а он дал его мне.
— Мадам де Помпадур отправила маленький флакончик два года назад г-ну де Мочениго, послу Венеции в Париже, через руки А. де Б., который в настоящее время посол Франции здесь.
— Вы его знаете?
— Я познакомился с ним в тот день, имея честь обедать с ним. Уезжая, чтобы вернуться сюда, он явился, чтобы откланяться. Это человек достойный, баловень фортуны, наделенный большим умом и выдающийся по своему рождению, так как он граф Лионский. Его красивая внешность доставила ему прозвище «Прекрасная Бабетта»; имеется маленький сборник его поэзии, который делает ему честь.
Пробило полночь и время было дорого, мы покинули стол, и, перед огнем, я стал настойчив. Я сказал, что, не желая предаться любви, она не может воспротивиться природе, которая должна заставить ее, после такого замечательного ужина, отправиться спать.
— Вы хотите спать?
— Отнюдь нет, но в такое время ложатся в постель. Позвольте, я вас туда отнесу и останусь возле вашей подушки, если вы хотите здесь остаться, или позвольте мне уйти.
— Если вы меня покинете, вы доставите мне большое огорчение.
— Но, конечно, не большее, чем то, которое почувствую сам, вас покидая; но что мы будем делать здесь, у огня, до утра?
— Мы можем спать здесь вдвоем, одетые, на этой софе.
— Одетые. Предположим. Я мог бы также оставить вас поспать, но если я не буду спать, вы меня простите? Около вас и, к тому же, стесненный одеждой, как я могу спать?
— Очень хорошо. Это канапе на самом деле настоящая кровать.
Она повязывает большим платком мои волосы и дает мне другой, чтобы я оказал ей ту же услугу, говоря, что у нее нет ночного чепца. Я принимаюсь за дело, преодолевая свою нелюбовь к ее парику, и неожиданно сталкиваюсь с самым приятным сюрпризом. Я нахожу, вместо парика, самую прекрасную из всех шевелюр. Отсмеявшись, она говорит, что обязанностью монахини является лишь не показывать свои волосы мирянам, и, сказав это, бросается плашмя на канапе. Я быстро избавляюсь от одежды, скидываю с ног башмаки и бросаюсь скорее на нее, чем рядом с ней. Она сжимает меня в своих объятиях и, испытывая на себе тиранию, оскорбляющую природу, дает мне понять, что я должен простить ей все огорчения, причиненные ее сопротивлением.
