Антанас Венцлова - В поисках молодости
О, как я истосковался по деревне и родным! Трямпиняй встретила меня цветущими лугами, волнующимися хлебами, шелестом берез на Часовенной горке. В глазах рябило от небесной синевы, и на душе было покойно и легко при виде зелени сада, рослых лип у ворот двора, пчелиных ульев, которых, после смерти отца, было уже меньше… Меня тянуло в поля — хотелось посмотреть на дали с нашей горки, манило озеро, звали к себе друзья юности. Как выросли младшие братья Пранас и Казис! И Аготеле стала больше. Все они прыгали от радости, увидев меня, а я рассказывал им, что видел и слышал в Каунасе. Моя жизнь казалась им такой необыкновенной и интересной! Университет, Лай-свес-аллея, Зеленая гора — все для них было сказкой! А мама смотрела на меня ласково и печально. Когда я ел, она садилась рядом, рассказывала о себе, о нашей семье и соседях и все повторяла:
— Ешь, ешь побольше. Голодаешь там, в городе… Вижу ведь, побледнел совсем…
Я ел и рассказывал, что в последнее время — да, немного хуже, зато зимой я жил у одного агронома — там мне было совсем хорошо. Ничего, потом я наверстаю. В городе так уж заведено — то тебе везет, а то нет, и ничего тут не попишешь… Мама объясняла, как трудно стало дома, когда Юозаса взяли в армию. Пиюс уже работал учителем, правда, недалеко от дома, иногда он приходил помочь. Теперь, летом, его вызвали на какие-то курсы в город. Тетя Анастазия поселилась со своей подругой-богомолкой в Гражишкяй у костела, и дома прекратились постоянное ворчанье и упреки, к которым все привыкли… Забеле стала высокой, пригожей девушкой. К ней со всех сторон съезжались женихи, но, поняв, что приданое будет небольшим, куда-то исчезали — наверное, отправлялись в дальние приходы на поиски приданого…
Стояли теплые дни. Как мог, я помогал в полевых работах. В полуденную жару с деревенскими парнями мы купались в озере. Все это было просто прекрасно! Парни поначалу стеснялись меня, но, увидев, что я, став студентом, остался старым их приятелем, снова запросто общались со мной.
По воскресеньям мы ходили в Любавас. Здесь я встречал старых приятелей — Антанаса и Пранаса Янушявичюсов, Зосе Якубельскайте, дочку огородницы из Любаваса, которая теперь тоже начала учиться в Мариямполе, дочек арендатора Александравского поместья — Анеле и Броните — белокурых начитанных девушек. Мы вместе ходили на вечеринки, танцевали, пели и даже попробовали поставить «Нерасторжимый узел» на гумне в Любавасе.
Люди постарше спрашивали у меня о переменах в политике, но сам я еще не успел почувствовать этих перемен. Здесь люди тоже ждали, что новый сейм и новая власть облегчат всем жизнь… В конце июля я вдруг получил письмо от Казиса Боруты. Оказывается, он только что вернулся из Вены. Ему не понравилась «новая власть» и каунасские настроения. Он писал:
«Второй день, как в Каунасе, но настроение: или застрелиться, или за границу сейчас же воротиться».
Мой друг обещал приехать в Трямпиняй. Кроме того, он писал:
«Четвертую ночь не сплю, а теперь побегу к Жюгжде,[19] Петренасу,[20] Бинкису и другим по делам журнала. Если журнала не будет, я, пожалуй, откажусь от любой работы в Литве и поскорее уеду обратно».
Кажется, несколько дней спустя я увидел Казиса в нашем дворе. Надо ли рассказывать, какой радостной была наша встреча?! Меня интересовали жизнь и учение в Вене. Я понял, что Казис разочарован Веной — ничего близкого он там не нашел, только бюргерскую тупость, а про учение он отказался говорить, заметил только, что куда ни плюнешь в Вене — все равно угодишь в доктора философии. Этих докторов там развелось столько, что они даже брадобреями работают.
Победа ляудининков и социал-демократов на выборах в сейм не радовала Казиса, но я так и не понял, какой политический и общественный строй ему по душе. Он рассказывал, что в Вене подружился с каунасцем Марком Аронсоном, тоже, кажется, доктором филологических наук, большим знатоком литературы. Аронсон собирается переводить стихи литовских поэтов и составить целую антологию. Казис уже писал мне, что Аронсон перевел несколько моих стихотворений. Это была новость — тогда мы не привыкли еще к переводам на иностранные языки.
Мы советовались, что надо делать нашим молодым поэтам, ненавидящим клерикализм и прочую реакцию. Правда, Казис скептически относился к Ляонасу, хотя я ему и доказывал, что тот настроен против реакции, да и как поэт интересен. Фамилии многих молодых поэтов мне, как и Казису, были известны лишь по газетам. Все они напечатали первые стихи, но всех объединяли общие или сходные убеждения. Мы интересовались их творчеством и мечтали: как хорошо было бы всем познакомиться и создать литературную группу или коллектив, в котором мы бы росли сами и помогали другим. Казис, в свою очередь, тосковал по общественной шумной работе и мне снова говорил о поездках по Литве, о литературных митингах (не вечерах, которые потом вошли в моду, а именно митингах), о манифестах молодых поэтов и т. д. и т. п.
Мысли Казиса, без сомнения, были очень интересны, но мне казалось, что их трудно осуществить. Во-первых, нас было мало. Во-вторых, мы еще, в сущности, были не писателями, а желторотыми юнцами, делавшими первые шаги в литературе. Сумеем ли мы привлечь на свою сторону широкого читателя, сможем ли дать ему то, чего он сейчас ждет?
Казис уехал. Мои каникулы тоже внезапно кончились. Кто-то сообщил мне из Каунаса, что в Министерстве сельского хозяйства, после падения министра-ксендза Миколаса Крупавичюса, или, как его называли, Миколаса Черного (он носил большую черную бороду), настали новые времена. Клерикалы и атейтининки, раньше возомнившие себя всемогущими, теперь дрожат как осиновый лист. Я бы мог не вернуться на службу, откуда они уволили меня, но, обдумав положение и поняв, что без службы мне будет трудно нормально учиться, я уехал в Каунас и вскоре действительно вернулся в министерство. Там, как и раньше, пришлось отсиживать шесть часов, но заботы о комнате, питании и даже одежде, кажется, кончились — жалованье мне положили больше, чем раньше, когда я был канцеляристом.
В министерстве были совсем иные веяния, и я писал своему брату Пиюсу:
«Теперь в нашем министерстве настоящий переворот: некоторых господ (клерикалов) разогнали, других собираются гнать в шею… Надо думать, что при новом правительстве будем жить лучше, чем при старом. Некоторые деятели из нашего министерства уже отданы, под суд за растрату. В министерстве у всех дрожат поджилки».
Я вернулся на Зеленую гору к Страздасу, где когда-то жил. Дом, как и тогда, встретил меня радушно. Стояло лето. На большом участке цвели цветы, росли какие-то овощи, а дорожка от калитки до дома с обеих сторон была обсажена кукурузой, редкой для Литвы в то время культурой. Высокая кукуруза шелестела. Меня встретили жильцы дома — молодая жена Страздаса, ее сестра с мужем, — как будто я член их семьи, вернувшийся издалека. Я вошел в свою старую комнату (после моего переезда на улицу Даукши она стояла пустой), сложил на столике книги и рукописи. Открыл окно. С улицы повеял теплый ветер, напоенный густым запахом цветов.
