Михаил Одинцов - Преодоление
Каждодневные однообразные вопросы инструктора по различным отказам техники на предполетной подготовке набили Ивану оскомину. И все же летчики-инструкторы по-прежнему были неумолимы.
― Лопнуло левое колесо, твои действия?
― Прекратил взлет, а впереди дом, что предпримешь?
― Оторвался от земли, высота двадцать метров, "сдох" мотор?…
Отвечать надо было быстро, потому что на рассусоливание времени в аварийной ситуации нет.
Чем дальше, тем заковыристей становились вопросы: из Сохатого и его друзей делали летчиков.
…Заволжская степь, расставшись со снегом, зазеленела, а потом враз вспыхнула красным пламенем цветущих тюльпанов, радуя красотой вечно обновляющейся жизни.
Уже третью курсантскую весну встречал Сохатый. Он становился взрослее и опытнее, хотя рядом с серьезностью бродил в сердце хмель юности, а деловитость уживалась с бездумной детской радостью. Разглядывая иногда однокашников и себя из теперешнего далека, генерал всегда ощущает наплыв теплых чувств. С улыбкой вспоминаются трудные марш-броски на десять и пятьдесят километров с полной солдатской выкладкой в два пуда. В короткие часы отдыха ― игры в босоногий футбол "сто на сто", когда в суматохе бывала и куча мала из десятков молодых разгоряченных тел, в то время когда мяч уже давно находился у других ворот.
Небо, собрав в казарму родственные души, наложило на всех свою печать, сделало их даже внешне похожими друг на друга, далекими от мирской суеты…
Предстоял последний экзамен ― полеты на скоростном бомбардировщике. Но прежде нужно было перешагнуть промежуточную авиационную ступеньку ― освоить самолет Р-6…
Большой, двухмоторный металлический моноплан с кабиной пилота на уровне второго этажа вызывал у Сохатого некоторую робость. Честно говоря, ему жаль было расставаться с маленьким самолетиком-разведчиком Р-5 ― он привык к нему. Вымытый и насухо вытертый, Р-5 светился живым блеском, источая олифо-ацетоно-лаковый аромат. Если же обшивка оказывалась грязной, то запахи перегоревшего масла и моторной копоти вызывали у летчика чувство вины перед машиной: так она воспитывала в нем ответственность.
Приходя на полеты, Иван здоровался с самолетом, а уходя ― прощался с ним, как с живым существом. Гладил рукой туго натянутый барабан перкали, обжигающе холодный зимой и ласково-теплый летом: "Здравствуй, "Эр", и, пожалуйста, не будь со мною на "ры"… Ну, "Эрик", будь здоров. До завтра!" Иван, как доктор больного, мог выслушать машину и сказать, все ли в ней в норме. На легонький удар ладошкой перкаль обшивки откликалась чистым звуком. Можно было простукать ее всю и убежденно сказать, что силовой набор, прошивка и проклейка в идеальном порядке. Летом "голос" конструкции был чистым и звонким, а зимой понижался, бывал с хрипотцой.
К Р-6 товарищеской нежности и теплоты у Ивана не находилось. Гофрированный, с торчащими над обшивкой заклепками, поблескивающий масляной краской дюраль не отвечал на прикосновение его руки. Надо было крепко стукнуть кулаком по крылу или огромному квадратному фюзеляжу, чтобы получить хоть какой-нибудь ответ, зарождающийся где-то в глубинах его железной утробы.
Удар кулаком:
― Здравствуй, Эр!…
А в ответ:
― ууууу!
Разговор мог быть на любую тему, а в ответ слышалось одно басовитое "ууууу"… Никакой утонченности. Металл оставался металлом.
Р-шестой в самолетной табели о рангах значился уже не новой машиной. Но он открывал для Ивана новую эпоху: полеты на бомбардировщике, сделанном из дюраля больших скоростей.
…После вывозных полетов Сохатый начал летать на Р-6.
Гудят моторы, ветер врывается через козырек в кабину. И кажется, что потрескивает конструкция да прогибается крыло при побалтывании на восходящем воздушном потоке. В огромном самолете с ним было небо и больше ни души. На рабочих местах штурмана и воздушных стрелков преспокойно лежали под привязными ремнями балластные мешки с песком для центровки.
Теперь такой методике летной подготовки ученые дали конкретное название ― "морально-психологическая". А тогда старший лейтенант Калашников, отправляя курсанта Сохатого на большом самолете одного в небо, хлопнул его легонько по спине, как бы подтолкнув к высокой стремянке, что стояла у борта кабины: "Ну давай, Сохатый, взрослей!"
Взрослей!…
Позже, когда Сохатый сам стал учить новичков полету, учить управлять собой, многое вспомнил из своего авиационного детства и проникся еще большей благодарностью к своим учителям. Они не только учили, но и умели тонко понять его внутреннюю готовность к такому испытанию: сразу остаться одному с небом, машиной и собой.
Трудно понять чувства летчика-инструктора человеку, не побывавшему на его месте, не ощутившему такой же ответственности за судьбу и жизнь пилота, которому он говорит: "Давай, взрослей!" Ведь после того, как ученик вырулил на взлет и стартер, махнув белым флажком, дал ему разрешение на полет, все остается позади. Рубикон ― старт, обозначенный линией белых флажков, перейден. И Калашников, как и десятки других инструкторов, мог быть после этого только зрителем, пришедшим на известную ему пьесу уже не в первый ,раз, но не знающим новой ее трактовки режиссером.
Инструкторы всегда провожали своих курсантов в воздух взмахом руки. А потом оказывались на посадочной полосе в том месте, где твой взгляд скользил по траве в момент приземления самолета.
…Запрашивая разрешение на взлет, Сохатый поднял левую руку ладонью вперед высоко над бортом кабины, как бы приветствуя своего учителя, а вместе с ним землю, небо и солнце.
Курсант, выполняющий обязанности стартера, посмотрел вокруг и, убедившись, что нет поблизости самолетов, мешающих очередному взлету, опустил вниз красный флажок, поднял белый и резко вытянул с ним руку в направлении взлета.
Старт разрешен.
Взревели моторы на полных оборотах, и корабль Сохатого, все больше раскручивая колеса, стал набирать скорость. Иван отдал штурвал от себя. Набегающий поток воздуха, упираясь в стабилизатор и отклоненные рули высоты, начал поднимать хвост, отчего передняя часть фюзеляжа ― штурманская кабина ― пошла вниз, открывая летчику обзор впереди…
Момент перехода самолета с трех точек опоры на две ― колеса ― всегда напоминал Ивану разбег и взлет большой птицы. Независимо от того, где разгоняется птица ― по воде или на земле, ― она все больше вытягивает шею, превращая голову в весовой аэродинамический балансир, который перед подъемом в воздухе наклоняет тело почти параллельно земле. Наконец скорость набрана, крылья раскрыты, еще один шаг ― и птица в воздухе. Ноги вытягиваются далеко назад, смещая туда же и центр тяжести живого планера, не давая ему перейти на нос и удариться о землю.
