Эллендея Проффер Тисли - Бродский среди нас
В этот период Иосиф мог принять критику от некоторых людей, прежде всего от Черткова, поэта и литературоведа, который был семью годами старше Бродского и просидел пять лет в лагерях за то, что участвовал в протестах против советского вторжения в Венгрию. Когда Чертков говорил, Иосиф слушал. То же относилось к Томасу Венцлове и Ромасу Катилиусу, хотя они были не так прямолинейны.
Эти люди были у него, когда мы приехали в 1970-м, в канун Нового года, и когда поняли, какую опасность представляет характер Бродского при его ситуации. Мы собирались встретить Новый год с Иосифом и несколькими близкими его друзьями. Днем мы были у него с Ромасом, который что-то искал в ящике его стола. На другой день Карл в зашифрованном виде записал происходившее:
Он [Ромас] увидел маленькую рукопись и вынул ее. Прочел с ошарашенным видом и передал Эллендее, которая явно пришла в ужас, и наконец прочел я. Ромас забрал бумагу, сделал несколько поправок, и Иосиф резко сказал ему: “Не ты написал, а я”.
“Я знаю эти дела”, – сказал он и добавил, что это сырой черновик, и он провозится с ним еще два дня. Письмо было адресовано Брежневу. Речь шла о вынесенном после суда над участниками “самолетного дела” смертном приговоре Эдуарду Кузнецову и его сообщнику Дымшицу.
Письмо начиналось примерно так: “Как гражданин, как писатель и просто как человек…” Это было ходатайство об отмене смертного приговора.
“Кровь – плохой строительный материал”, – писал Иосиф. Он сравнивал нынешнюю советскую власть с другими режимами, в том числе с нацистским и царским. Он проводил параллель между немцами и Советами в их антисемитской направленности. Он рассматривал это как государственную политику и сравнивал с царским режимом, установившим черту оседлости. Он писал, что народ достаточно натерпелся, и незачем добавлять еще смертную казнь. Ясно было, что, если Иосиф отправит это письмо, он сильно рискует своей свободой. Размеры этого риска стали предметом яростного спора два дня спустя. А пока что Ромас заспорил с Иосифом о чисто юридической стороне вопроса. Он сказал, что Иосиф ошибается, полагая, будто в Уголовном кодексе нет ничего о смертной казни только лишь за намерение совершить преступление, и пишет, что ни в одной стране намерение не приравнено к совершению преступления.
Иосиф возражал и достал книжку Уголовного кодекса. Ромас несколько минут ее листал и наконец нашел раздел, доказывавший, что намерение приравнивается к деянию. Иосиф сдался. Ромас сказал, что так обстоит дело во всех странах, унаследовавших кодекс Наполеона (с любыми вариациями). Иосиф ответил, что обычно не читает Уголовный кодекс (тем более что в глазах власти это пустая формальность), но специально его достал, чтобы проверить. Это было характерно для него – отыскать неправильный вывод в требуемом источнике: настолько тверды его мнения относительно того, как должно все обстоять.
Оба они, кажется, были согласны в том, что процесс возник из-за провокатора, поскольку обычно газеты сообщали что-то не раньше, чем после месяца проверок, а тут отрапортовали на следующий день. Они размышляли, кто из двоих, приговоренных к смерти, мог быть провокатором. Пишу об этом как о характерной черте советской психологии, а не как о факте, касающемся подсудимых.
До сих пор помню, как при чтении этого письма я похолодела от ужаса: Иосиф в самом деле собирался его послать – и был бы арестован. Я еще подумала, что у Иосифа искаженное представление о том, сколько значат для людей на самом верху поэты, не опубликованные в Советском Союзе, – он ведь не Солженицын. Правда, он участвовал в поэтическом вечере наряду со звездами советского литературного мира: с Евтушенко, Вознесенским и Ахмадулиной. Эти поэты собирали стадионы. Иосифа печатали за границей, чаще в изданиях, вряд ли интересовавших КГБ, и его стихи не были открыто политическими. Склонна думать, что Иосиф считал долгом поэта реагировать на несправедливость, что сам его дар требует такой реакции. Я выучила не много русских пословиц, но, о какой думают Карл и Ромас, догадывалась: “Кто раз отведал тюремной баланды, будет жрать ее снова”.
Некстати было и то, что несколько лет назад Иосифа самого связывали с несостоявшейся попыткой угнать самолет. Это была не вымышленная история.
К общему облегчению, через день или около того стало известно, что смертную казнь заменили на лагерь. После этого случая наше беспокойство за будущее Иосифа усилилось: его надо было увозить, пока он не сделал чего-нибудь еще более вызывающего.
В эту новогоднюю поездку мы привезли с собой троих наших маленьких сыновей. Иосиф весело пронес младшего на плечах по коридору: Иэн, почти одногодок его сына, всегда будет его любимцем. Познакомившись с нашими детьми, Иосиф захотел устроить нам встречу с бывшей женой и сыном. (Брак не был зарегистрирован, так что не было и развода, но Иосиф считал ее своей женой.) Ребенку дали ее фамилию, по-видимому, чтобы не считался евреем. Для Иосифа это была последняя возможность познакомить нас – нам предстояло вернуться в Москву, а оттуда домой. По телефону он называл Марину “Басманова” и просил привести сына, чтобы мы встретились в соседнем парке. Марина, конечно, пришла без Андрея. Это была высокая, привлекательная брюнетка, молчаливая, но она очень хорошела, когда смеялась – а смеялась потому, что, когда подошла, Иосиф учил меня правильно произносить слово “сволочь”.
По первому впечатлению, она была интересным, хотя и очень трудным человеком. Пробыла она с нами совсем недолго. Скоро мы поняли, что это была чрезвычайно важная встреча: мы познакомились с женщиной, оставившей громадный след в его поэзии.
Новый год мы встречали у Иосифа с Томасом Венцловой, Андреем Сергеевым и Чертковыми. Мать Иосифа Мария Моисеевна приготовила чудесную еду и выставила свою лучшую посуду и серебро, но сама с нами не осталась – может быть, и к лучшему, потому что за питье принялись весьма серьезно.
Впоследствии, когда я читала трогательное эссе Иосифа о родителях и дошла до места, где он говорит, что у них было не сильно развито самосознание[5], мне захотелось швырнуть книгу в стену. В своем эссе Иосиф смешивает категории: в отличие от него, родители, будучи людьми образованными, не были интеллектуалами, и к разрыву между поколениями это никакого отношения не имеет.
Они родились в мире, ненадолго ставшем свободным, а сформировала их жизнь под Сталиным, жизнь, когда заветными мыслями лучше было не делиться – особенно с отчаянным, безрассудным сыном, которого, видимо, не волновало, как скажутся его поступки на родителях. Для них было нешуточным ударом, когда его приговорили к ссылке, а их самих лишили пенсии и вынудили снова искать работу. Такова была система в Советском Союзе – наказать заодно с нарушителем его семью, и все мы знали, почему родителям не разрешали навестить его в Америке. Наказание все еще действовало, а Иосиф поссорился с влиятельными людьми, которые могли бы добиться отмены запрета.
