Валентин Пикуль - Интервью, мысли, записи
Если уж критик не может жить, чтобы не оплевывать таланты, так не будем мешать его инстинктам, без которых он ничто.
По мнению историка Н. Гернета, человек начинает получать воспитание за сто лет до своего рождения. Иначе говоря, в основу воспитания кладется прошлое его предков, летопись событий его родины и прочее…
Я человек глубоко партийный. Но моя партия состоит из одного человека… Это я сам!
О художественном воспитании…
Я вспоминаю свою молодость — сразу после войны. Если зайдешь в зал ожидания какой-либо захудалой станции, то там висят шишкинские «Медведи в сосновом лесу», если зайдешь в пивную, — там обязательно представлен засиженный мухами «Девятый вал» Айвазовского. По такому же принципу у нас иллюстрируются и ныне детские буквари и школьные хрестоматии. Но что всего обидней, так это то, что, раскрыв любой художественный альбом по русскому искусству, мы увидим все те же шаблоны: Брюллов — это «Последний день Помпеи», Репин — «Бурлаки на Волге», Серов — «Девочка с персиками», Максимов — «Всё в прошлом» и так далее… Отсюда вырабатывается равнодушие к искусству…
Есть расхожая фраза: писатель в своих книгах. По-моему, это — мура и глупость. Нигде писатель так не маскирует самого себя, как именно в своих книгах. Почитайте книгу, а потом поговорите с писателем: вы увидите, как не вяжутся книжные образы с тем, что говорил вам писатель… Заранее предупреждаю на случай моей смерти: я себя в своих романах не отразил, хотя в один из них даже вставил подлинный текст письма ко мне любящей женщины, которая потом меня бросила…
Не думайте, что писатель, сделавший роман о «положительном герое нашей действительности», сам тоже человек положительный. Скорее всего, он — самая последняя сволочь, а маскирует себя выдумкой в романе. И, наоборот, Зощенко, писавший всю жизнь о «сволочах, мерзавцах и мещанах», был как раз человеком мягким, добрым, застенчивым…
Тысячелетний ход истории России сознательно и нагло перечеркнут врагами России — ради отсчета времени с 1917 года, когда, по трафаретной фразе, началась «новая эра».
Оскорбительно для русского человека переименование старинных русских городов именами вождей, которые трудно совместить с былой исторической ценностью города: Тверь всегда останется Тверью, а причем здесь Калинин — неясно. Если раньше главные улицы городов, как правило, назывались Дворянскими, ибо их заселяли дворяне, то теперь они стали проспектами Ленина, хотя Ленин там и не жил.
Я никогда ни на чем не смею настаивать, я никогда не стану выносить решений, мои задачи, как литератора, всегда пусть останутся скромнейшими — я только рассказываю вам, а вы уж, пожалуйста, сами делайте выводы.
Отдельно существуют писатели, творящие литературу, и отдельно от них существует Союз писателей, нечто вроде бывшего корпуса жандармов, которые действуют по салтыково-щедринскому шаблону: «Таш-ши и не пушщай!» Конечно, эти людишки в сталинских френчах, десятками лет сидевшие наверху, держались не за литературу, а за свое место в президиуме, чтобы смотреть на всех сверху вниз, как барышня на сороконожку. Недаром же их называли «застрельщиками литературы», как будто литература — это полигон, где испытывают на прочность писательские шкуры.
По опыту знаю, что лучше собрать из материалов почти все, нежели все целиком, ибо нужна какая-то отдушина, если не для домысла, то, во всяком случае, для самостоятельных решений в сюжетном построении.
Уж если наши энциклопедии нацепят на кого-либо ярлык, так потом его не отодрать. Листаешь страницы справочников и диву даешься: аферист, реакционер, буржуазный мыслитель, бездарный флотоводец, крепостник и прочее… Бывает, что роль человека уже выявлена в иных ипостасях, а энциклопедия по-прежнему клеит на людей ярлыки — один чернее другого.
Когда я делал образ Бисмарка в своем романе «Битва железных канцлеров», я предупредил читателя, что Бисмарк был реакционер, но честный, убежденный в правоте своего реакционного дела, и никто в редакции не осмелился мне возражать. Почему же не допустить, что Столыпин был подобной фигурой?
Не пойму, в чем дело? Если мне не нравится автор, я его не читаю. Но, не читая его, я тем самым теряю право хвалить или порицать его. А вы, господа, ненавидя меня, все-таки продолжаете читать все мои книги… Значит, тут есть что-то еще, помимо нелюбви!
Верно, что наши литературоведы умеют дуть во флейту, но дуть во флейту — это еще не значит уметь играть на ней.
…никогда ничего не переделывал. Каждая книга — это документ жизни писателя, а документы — по прошествии времени — нельзя переделывать, ибо это было бы уже фальсификацией жизни писателя.
Редактор так же необходим литературе, как и палач для больницы.
Я — один, я всегда одинок, я — писатель-одиночка, а клевещут на меня сотни и тысячи…
Сначала, когда пишешь, идет борьба за строчку. Потом, когда переписываешь, идет борьба со строкой…
Меня иногда ругают за то, что к любому выверенному событию я подхожу со своей точки зрения — авторской.
Меня обвиняют, что к событию, о котором уже давно имеется трафаретное мнение, я пытаюсь подойти с новых позиций, со своей точки зрения. Позвольте, а как же иначе? Плох как раз тот писатель, который пережевывает одряхлевшие истины…
Критики часто упрекают меня за то, что с царями, императрицами, королями и принцессами я обхожусь несколько фривольно, не сгибаясь перед ними в рабском поклоне. Для меня венценосцы — это просто люди, такие же; как мы с вами, читатель, только сам акт их рождения сделал их выше нас, выдвинув их наверх. А зачастую они ничуть не выше обычных людей, просто их выдвинул на поверхность могучий фактор Его Величество Случай.
Критики меня упрекают за то, что, мол, герои Вал. Пикуля, и крестьяне и аристократы, разговаривают одним и тем же языком. «А как же иначе?» возмущаюсь я.
Критики просто не знают русской истории и истории своего языка. Да будет известно им, что в XVIII веке — да! — аристократы были образованы в языках и часто употребляли французский язык. Но когда они переходили на язык природный, язык русского народа, то они — подчеркиваю это! — разговаривали тем же простонародным языком, какой слышали крестьяне, какой употребляли кучера и прочие люди…
Мало того! Пусть критики хотя бы полистают переписку аристократов XVIII века: она переполнена простонародными выражениями, в ней полным-полно тех слов, которые у нас никогда не пропустит цензура.
А я был… королем, уже несколько раз! Ведь когда пишешь о ком-либо, то поневоле приходится влезать в шкуру своего героя. Писатель — как актер: сегодня он прекраснодушный Гамлет, а завтра мрачный могильщик… Понимаю Льва Толстого, который хотел бы испытать то, что чувствует женщина, рожающая ребенка.
