С. Пророкова - Левитан
Но, пригласив друга, сам Левитан куда-то исчез. Чехов вновь писал о нем: «С беднягой творится что-то недоброе. Психоз какой-то начинается. Хотел на Святой с ним во Владимирскую губернию съездить, проветрить его (он же и подбил меня), а прихожу к нему в назначенный для отъезда день, мне говорят, что он на Кавказ уехал… В конце апреля вернулся откуда-то, но не с Кавказа… Хотел вешаться… Взял я его с собой на дачу и теперь прогуливаю. Словно бы легче стало».
Узнав о том, что Чеховы собираются жить на даче в имении Киселевых, Левитан снял комнату невдалеке. Но даже встреча с близкими людьми не смогла развеять его мрачного настроения. Он потерял веру в свое призвание, ему казалось ничтожным все сделанное, больше не надеялся на свой талант. А тут еще рядом несчастная семья: пьяница отец, голодные дети. И дождь льет, льет… Как все это совпадало с настроением художника! Тяжелые, гнетущие мысли о том, что жизнь не сулит ему ничего хорошего, подводят дуло к виску. Рука дрогнула — промах.
Только переселившись в Бабкино, художник отвлекся от своих горестных дум. Да здесь и нельзя было грустить. Веселое молодое общество — братья Чеховы, сестра Маша. А в большом доме — хозяева усадьбы Киселевы: Мария Владимировна — детская писательница, ее отец Бегичев — бывший инспектор императорских театров, один умевший занять гостей воспоминаниями, приветливый отец семейства Киселев — земский начальник. Все это были люди, искренно интересовавшиеся литературой, искусством, они не давали скучать.
Река, поля, непроходимый лес и соловьи — весенние, неутомимые.
Мигом был сочинен такой стишок:
А вот и флигель Левитана.
Художник милый здесь живет,
Встает он очень-очень рано
И тотчас чай китайский пьет.
Позвав к себе собаку Весту,
Дает ей крынку молока.
И тут же, не вставая с места,
Этюд он трогает слегка.
Левитан поднимался раньше всех. И хотя Чехов в семь часов утра начинал рабочий день, художник уже до этого успевал написать этюд долины в утреннем тумане или подсмотреть, как проснувшееся солнце снимает с леса ночную таинственность.
Часто с Левитаном на этюды ходила и Маша. У нее были большие способности к живописи. Расположится под зонтом Левитан, а где-то рядом с этюдником Маша. Смотрит, как он строит композицию, как набрасывает чернилами рисунок, чтобы в увлечении не сбиться с формы.
Что может быть полезнее? Потом Маша училась у многих художников, посещала студии. Училище живописи. Но никогда не сравнила бы она те занятия с этими часами сосредоточенной работы рядом с Левитаном.
Скоро стены флигеля, где помещалось ателье художника, уже не вмещали всего того, что было написано. Жар увлечения не проходил. Удачные холсты рассеивали настроение безысходности.
Об этом лете, о дружбе, о молодости напоминает картина «Река Истра». Левитан подарил ее Чехову.
Эта картина очень проста по сюжету. Смело взят мотив. От самого края в глубь холста уходит извилистое русло гладкой реки. Узкая полоска неба светло-серая. чуть тепловатая. Почти такого же цвета река. Чуть-чуть отличаются они по тону. Но в искусстве часто это «чуть-чуть» решает успех. Несколько мазков, и вы ощущаете колыхаемые ветром ветви, всю массу кустов — плотную, округлую.
Великое очарование простоты! В этом пейзаже его уже достиг художник. Не потому ли так любил эту картину Чехов, узаконивший простоту в литературе.
Когда со станции приезжал киселевский служащий Микешка, в Бабкине наступало оживление. Он привозил журналы, газеты. Все вырывали друг у друга номера с рассказами Чехова и нередко узнавали в них либо деталь бабкинского пейзажа, либо черту знакомого лица.
Сколько горячих споров возникало вокруг прочитанных книг, написанных только что рассказов или этюдов, на которых не успели высохнуть краски! Этот маленький кружок жил в атмосфере творчества.
В Бабкине Левитан сблизился с Чеховым. Их влекло друг к другу родство вкусов, единство интересов. Им нравились одни и те же книги, они любили в природе и элегию сумерек и буйство заката. Никогда не иссякало их взаимное тяготение.
В то лето 1885 года над всем царил Салтыков-Щедрин. Еще не остыли волнения, вызванные угрозой ареста сатирика и запретом журнала «Отечественные записки», который редактировал Щедрин. Полицейский сапог придавил это издание.
После того как пулей народовольца был убит Александр II, его преемник издал «Манифест о незыблемости самодержавия» и пустил на полную скорость машину деспотизма.
С благословения двора возникла организация «Священная дружина», провокацией и шпионажем пресекавшая малейшие проблески революционной мысли.
Бабкинский кружок читал щедринские «Письма к тетеньке», в которых писатель издевался над этим обществом титулованных мерзавцев. В пору разнузданной реакции редко кто осмеливался даже громко назвать это сборище шпионов и провокаторов. А Щедрин изобразил его под именем «Клуба взволнованных лоботрясов» и своей смелостью открыто бросил вызов всем, кто в дни безвременья ушел от борьбы.
Третье «Письмо к тетеньке» цензура запретила, оно распространялось в списках. И каждый, в ком билось честное сердце, поклонился мужеству стойкого сатирика.
Ни одно слово Щедрина, сказанное в печати, не миновало бабкинских обитателей.
Когда через несколько лет Россия прощалась с великим сатириком, Чехов написал о нем Плещееву:
«…Мне жаль Салтыкова. Это была крепкая, сильная голова. Тот сволочной дух, который живет в мелком, измошенничавшемся душевно русском интеллигенте среднего пошиба, потерял в нем своего самого упрямого и назойливого врага. Обличать умеет каждый газетчик, издеваться умеет и Буренин, но открыто презирать умел один только Салтыков. Две трети читателей не любили его. но верили ему все. Никто не сомневался в искренности его презрения».
Отвращение к произволу, сильное у Чехова и Левитана, вскормлено также и острой щедринской сатирой.
Когда убористым почерком исписано несколько страничек и рассказ окончен, когда на стену приколот новый утренний этюд, можно предаться и страсти, которая одинаково владела всеми: рыбной ловле.
Могла часами простаивать с удочками рядом с Чеховыми и Мария Владимировна, ждала клева Маша, усмирял свой нетерпеливый нрав Левитан, не спуская глаз с поплавка.
Но иногда он укреплял удочку и начинал читать стихи. Знал их множество, исполнял очень просто, будто делясь своими мыслями. В тишине знойного дня звучал Пушкин и Некрасов, Никитин и Тютчев, Апухтин и Алексей Толстой.
В такие минуты забывалось о поплавке, поддаваясь колдовству поэзии, никто не замечал, как клевала рыба.
