Борис Бернштейн - Старый колодец. Книга воспоминаний
Это обширная тема, из которой сейчас интересна лишь та ее часть, которая касается образа и слова. Откуда такое специфически советское отношение к слову и имени? Истоки его нетрудно найти в древних мифах о сотворении мира через слово — от древнейшего египетского и до библейского, в магии и мистике слова, в суровом Моисеевом запрете произносить имя Божие, в теологической лингвистике, возводившей связь между словом и называемой вещью к Первотворцу. Труды товарища Сталина по вопросам языкознания…
При царском режиме улица называлась Еврейской.
Нет, нет, никто никогда не посмеет обвинить меня в чувстве или, еще хуже, пропаганде какой‑нибудь там национальной исключительности, в указании на особую судьбу, качества и предназначение некоторого этноса. Любая улица, в имени которой звучала национальная нота, подвергалась в те времена назывательному исправлению. Так было, как мы видели, с Польской и Большой Арнаутской, но так было и с Малой Арнаутской (этого еще не хватало, две улицы имени одной загадочной нации!), Греческой улицей и площадью (опять!)…
Если я позволил себе как‑то выделить трудное ономастическое прошлое улицы Бебеля, то оправданием для такого отличия может быть ее интересное будущее.
* * * * * *Заколдованное слово, надежно погребенное, казалось бы, под прочным слоем уличного новояза, демонстрировало редкую живучесть и проступало сквозь покровы — пусть частично, но очень заметно, хотя бы в одной точке, вот там, в середине квартала между вечной Пушкинской и доисторической Польской, впоследствии Кангуна. Там, под номером 12, стоял жилой дом, выстроенный в самом начале века по проекту известного в Одессе архитектора В. Прохаски — настолько известного, что его имя было высечено на мраморной дощечке, вмурованной в стену дома навсегда. Эстетский снобизм ему был чужд — Прохаска не был поклонником упадочных форм модерна, он развивал в своем творчестве лучшие традиции Ренессанса. Так считают специалисты, авторы комментария к альбому об Одессе. Это указание, изложенное на научном языке своего времени и места, не следует понимать буквально: дом не был похож ни на флорентинские палаццо XV века, ни на собор святого Петра. «Лучшие традиции» означает «про — грессивные»; в некотором смысле историк одесской архитектуры прав.
Когда я встречаюсь ныне с одесситами, начинаются неизбежные в таких случаях биотопографические обнюхивания по стереотипной формуле «А где вы жили в Одессе?» Стоит мне признаться, что я родился и вырос на Бебеля, 12, как в глазах моих собеседников возникает особого рода свечение.
Нет, говорят мне они, вы в этом доме жить не могли, это невозможно!
Надо принять во внимание, что большая часть моих земляков принадлежит, скажем так, к следующим после моего поколениям. Между тем, я действительно жил в этом доме до самого нашего бегства из Одессы в августе 1941 года.
В прошлые времена случалось встречать одесситов, которые не сомневались в моей правдивости. Например, где‑то в конце 1943–го или в начале 1944 года, в Москве, за Киевским вокзалом…
Причуды судьбы сделали меня, тогда — младшего техника- лейтенанта, преподавателем ПУАЗО и МЧЗА в 33–м ОУДРОА МУЛ ВЗА КА. Государственные виды России и сейчас не позволяют мне раскрыть эти завораживающие аббревиатуры, но любой, кто сочтет их невероятными, выдаст свою неспособность понимать специфику военных реалий. Скажу только, что институция под столь моудроаёнът названием была предназначена совершенствовать профессиональные знания офицеров, временно оказавшихся без должности. Однажды к нам в ОУДРОА поступила группа старших офицеров — от майора до полковника; мы вместе отправились в ЦДСА заслушать авторитетную лекцию о международном положении, которое доставляло нам много тревог. Мы заблудились в парадных лабиринтах дворца военной культуры — и некий майор обратился ко мне:
— Ну, младший лейтенант, вы москвич, ведите нас.
— Я не москвич, я одессит.
Майор тоже оказался одесситом! И, представьте себе, я его спросил:
— А где вы жили в Одессе?
— Я жил на Бебеля, 12, — отвечал честный майор. — Я там учился.
Сказанного было достаточно для мгновенного усмотрения истины.
— Знали ли вы Моисея Борисовича Бернштейна? — спрашиваю я.
— Как же! — восклицает майор. — Это был наш отец!
— Мой тоже, — говорю я в некотором смущении, не столько от скромности, сколько от сознания, что становлюсь похож на О. Бендера в своем пристрастии к сильным эффектам.
Майор Дудник был воспитанником Еврабмола. Создателем и руководителем Еврабмола был отец. Общежитие Еврабмола и квартиры многих его сотрудников находились в доме, выстроенном с использованием лучших традиций Возрождения.
Аббревиатуру «Еврабмол» можно раскрыть. Полное имя школы было — Первый дом еврейской рабочей молодежи «Еврабмол». Позднее в бумагах встречался другой вариант — Школа — завод «Еврабмол». Так или иначе, но слово «еврейский» оставалось на бывшей Еврейской улице до самой войны.
Вот так, молодые люди из Одессы. Тогда в доме на Бебеля, 12 можно было рождаться, расти, учить, учиться, жить, быть людьми. Тогда никто не догадывался, какое новое предназначение готовила ему история.
Несовместимым с жизнью дом стал позже. Но вскоре.
* * * * * *Как известно, война началась в ночь на 22 июня 1941 года.
Месяц Одессу не бомбили. Иногда над городом кружились досужие немецкие самолеты, зенитки стреляли, сирены загоняли людей в убежища; для жителей нашего дома таким спасительным местом были подвальные дровяные сараи, выглядывавшие во двор и на улицу небольшими горизонтального формата окошками под сводчатыми потолками. На окнах были негустые, но крепкие решетки — от воров.
Было страшно, но настоящих бомбардировок не было.
«Die erste Kolonne marschiert, die zweite Kolonne marschiert…» В ночь на 22 июля, ровно в час назначенный, немецкая бомбардировочная авиация впервые показала одесситам, что она умеет. Тяжелые бомбы, омерзительно свистя, врезались в каменные дома — эта не в наш, — с грохотом рушились стены, и люди погибали в завалах.
То ли в соответствии с политико — стратегическими планами немецкого руководства, то ли случайно, но в результате первых же налетов разрушены были здания одесского НКВД, внешне аккуратный и ужасающий своей опрятностью квартал Маразлиевской улицы, напротив Парка культуры и отдыха имени Тараса Шевченко. Педантическое указание места и времени должно скрыть неуверенность повествователя — во — первых, улица не могла быть имени Маразли, а какого она была имени, никак не вспомнить, во — вторых, я все это изображаю по памяти, и историки могут легко уличить меня в других фактических неточностях. Но суть и смысл событий я стремлюсь передать верно, в соответствии с принципом одного из лучших и мудрейших наших гуманитариев. Важна, говорил В. Бахтин, не точность описания, а глубина постижения.
