Джейн Вигор (Рондо) - Письма леди Рондо
Милая моя,
Кажется, Вы очень радуетесь, услышав, что я не надела ранца и не отправилась в поход. Вы даже воображаете, что это и меня привело в какой-то восторг и потому с уверенностью требуете, чтоб я описала вам праздники по случаю взятия Данцига [92], несмотря на то, что они прошли весьма давно.
В самом деле, теперь уже на дворе очень холодно, тогда было ещё жарко; потому торжество происходило в летнем саду. Дамы одеты были в накрахмаленные белые газовые платья, вышитые цветами, но чехлы [93] были возможных цветов, кому какой нравился; я с удовольствием вспоминаю описание одной девицы, сделанное мне молодым человеком. Не зная назвать её по имени, он сказал мне: «celle-la. aveс le cotillon rouge.» [94]
Волосы были у всех естественные, только немного подстрижены и завиты в большие локоны и букеты цветов. императрица и императорская фамилия кушала в гроте против длинной аллеи, оканчивающейся фонтаном и заключенной с обеих сторон изгородью из высокого голландского вяза. Во всю длину аллеи, от самого грота, тянулись столы. Над ними возвышалась палатка из зеленой шелковой материи [95], которая опиралась на пилястры, обвитые и увешанные цветами. Между пилястрами, в нишах загороды, по обеим сторонам столов помещался буфет, с одной стороны тарелки, с другой фарфор.
Кто-нибудь из кавалеров получал билеты [96], потом мужчины садились с дамами за стол без порядка так, что кавалеры и дамы сидели по обеим сторонам. За столом было до 300 человек, 600 тарелок нужно было для одной перемены, перемен было две и десерт. После обеда общество разделилось: все разошлись гулять по саду и собрались уже тогда, как под вечер стало холодно, и сад запылал огнями иллюминации. Бал открыт был в той же палатке, в которой обедали. Иллюминованные пилястры представляли прекрасную картину. Музыканты стояли позади изгороди. Можно было подумать, что богиня этой рощи принимала участие в нашем веселии. Когда начался бал, ввели французских офицеров, взятых в плен под Данцигом [97]. Признаюсь, это мне показалось так жестоким, что я подошла к ним как можно ближе, чтоб посмотреть, как поступят французы в такую критическую минуту. Начальник их, граф Де ла Мотт, мужчина лет пятидесяти, показывал важность и мужественность во всех приёмах. Он так смотрел, как будто бы душа его чувствовала все несчастья и презирала их. Когда они подошли к руке Её Величества, то она, обратясь к предводителю, сказала: «Вы конечно весьма удивляетесь, что Вас представляют мне в такое время. Это вознаграждение за худой приём сделанный вашими соотечественниками моим подданным, взятым вами в плен [98]. Я могла бы теперь жесточе отмстить, но кроме этой неприятности Вы не подвергнетесь ничему. Я знаю, что французы самый любезный народ общества, и потому надеюсь, что мои дамы заставят Вас забыть эту неприятность.»
Её Величество после того подозвала несколько дам, знавших по-французски, и просила их занять пленников, чтобы они по крайней мере на этот вечер забыли о своем плене. Так как Государыня была всегда в зале, то им отданы были шпаги на честное слово. Как я по своему любопытству была ближе всех к императрице, когда она рекомендовала офицеров, то ко мне именно она и обращалась; от того мне досталось занимать самого начальника. Он, как представитель французской вежливости, поклонился Государыне и сказал: "Ваше Величество победили нас вдвойне. Мы надеемся, что Миних отдает нам справедливость, что мы сдались ему в плен после того, как тщетно истощили всю храбрость, но теперь мы с восторгом предаем наши сердца во власть столь прелестным победительницам". Так как я весьма утомилась, то мне было весьма приятно, что мой кавалер по преклонности лет отказался от танцев. Мы провели весь вечер в разговорах, в которых он показал ум, светскость и остроумие, но в его речах много надутости и риторических фраз, так любимых в его отечестве, особенно в разговорах с дамами: он показывал величайшее удивление, видя пышность Петербургского двора и ласковость в обхождении. С французами, в самом деле, здесь обходятся весьма вежливо, им дают дрожки выезжать за город и осматривать все замечательное для иностранца. Мы раскланялись. Он обещался у нас обедать с несколькими из своих товарищей. Всех их было 12. Он привел к нам четырех. [99].
Но Вы, кажется, хотите, чтобы я оставила в покое французов и распрощалась с Вами по-английски.
ПИСЬМО XX
Милая моя,
Вами обладает любопытство в такой степени, то Вы меня с этой страстно, лишаете приятнейших удовольствий. Не жестоко ли с Вашей стороны запретить мне делать Вам вопросы в свою очередь? Мне кажется, что если бы Вы услышали, что я имела аудиенцию у турецкого султана, то Вы потребовали бы, чтобы я рассказала вам, что там происходило. Вы слышали, что я посещаю великую Княжну Елизавету, и что она также удостаивает меня посещёнием, и Вы уже спрашиваете: "одарена ли она умом, великою душою? Как бы она стала царствовать, если бы была на престоле?" Вы полагаете, что легко отвечать на такие вопросы? У меня нет вашей проницательности. Она так милостива, что принимает меня часто, и иногда сама посылает за мною, и, признаюсь чистосердечно, я питаю к ней почтение и любовь, от чего посещёния Великой Княжны доставляют мне величайшее удовольствие, а не занятие церемониями. Её ласковость и кротость заставляют нечувствительно её любить и уважать. В беседе она жива, непринужденна, и весела, так что можно додумать, что какое-то легкомыслие составляет её главный характер. Но в частном кругу её суждения чрезвычайно верны и основательны, и я уверена, что веселое расположение её в обществе происходит не от сердца. Кажется, что она весьма довольна своею судьбою; я говорю «кажется» потому, что кто может проникнуть в сердце человеческое? Одним словом, это любезное существо, достойно восседать на престоле, хотя он теперь занимается также достойною женщиною. Можно по крайней мере желать, чтоб она была наследницею. Принцесса Анна [100], почитаемая теперь всеми наследницею, находится ещё в таком возрасте, из которого можно сделать всё, особенно хорошим воспитанием. Но она не отличается ни красотою ни тонкостью в обращении, и её ум, впрочем, ещё не развитый, не обнаруживает никаких блестящих качеств. Она всегда старается держать себя с важностью, говорить мало и никогда не смеётся, что совсем несвойственно молодой княгине. Я даже думаю, что важность её происходит больше от слабоумия, нежели от обдуманности. Впрочем, это должно остаться между нами; я хотела только удовлетворить Вашему любопытству и не смею даже это письмо вверить почте.
