Майя Плисецкая - Тринадцать лет спустя
Дождь несильный. Я делаю несколько шагов по мощеному тротуару чуть в сторону от освещенных дверей гостиницы.
Внезапно высокий тонкий каблук моей новейшей римской сверхудобнейшей правой туфельки на миг западает в расщелину мощеной мостовой, я скольжу и… оказываюсь на земле. Грохаясь, совершенно без участия и контроля сознания, принимаю конечную позу «Умирающего лебедя»: правая нога вытянута, а на левую подогнутую резко усаживаюсь. Слышу громкий сухой хряп. Словно близкий выстрел.
Боль нестерпимая.
Я почти теряю сознание.
И слышу голос Жарко:
— Ой, Майя, что с тобой?
— Я порвала колено.
Жарко пытается меня поднять. Но двинуться я не могу. Боль мутит мне рассудок.
Что было дальше?
Череда размытых кадров. Отдельные эпизоды отчетливы и ясны. Другие проходят в полузабытьи и тумане. Портье приносит пластиковый пакет с битым льдом из ресторана. Краткое облегчение. Такси, на котором заехал за мной Жарко, отвозит меня в больницу «Скорой помощи». На руках несут в рентгеновский кабинет. Рентгенолог, энергично жестикулируя, что-то объясняет Жарко и Маргарите Парилле, молниеносно примчавшейся на бедственный зов.
— Врач говорит, что кость цела. Это разрыв связки, — переводит Жарко приговор врача. — Завтра в стационаре тебе сделают томографию.
Болезненные уколы. Колено раздулось почти до размеров футбольного мяча. И мне кажется, что оно продолжает пухнуть прямо на глазах. Сестры стягивают травмированную ногу каким-то широким гипсовым жгутом. Теперь вместо ноги у меня прямая тяжелая палка. Ни согнуть, ни двинуть ею я не в состоянии. Совсем инвалид…
— Это до завтра. До томографии, — итожит, прощаясь, врач.
Но завтра я обязательно должна быть в Вильнюсе! Завтра, 21 ноября 2003 года, у Родиона авторский концерт в филармонии. Его будут транслировать по телевидению. И если я не буду в зале рядом с Щедриным, поползут домыслы да сплетни. Но концерт — это еще не все. Начало в филармонии в 7 часов вечера. А в пять, за два часа до начала, президент Литовской Республики Роландас Паксас (тогдашний президент!) должен вручить нам с Родионом литовские ордена. Замыслена торжественная процедура. Об этом я знаю из телефонных разговоров с протокольным отделом президентуры. Будет красная ковровая дорожка на парадной лестнице дворца президента. Речи. Приветствия. Прием с шампанским в нашу честь. Во что бы то ни стало я должна завтра добраться до Вильнюса…
Прямого самолета Рим — Вильнюс в этот день нету. У меня билет через Прагу. Муторная пересадка. Да и вылет в самую рань. В семь утра.
Путешествие было воистину мукой. Меня возили по трем бесконечным аэропортам на инвалидной каталке. Грузили в самолет багажными лифтами. Переконструировали пассажирские ряды салона. Оказывается, и такое возможно. И еще одна проблема мучительно жгла мне мозг. Как подготовить мое появление в Вильнюсе в столь плачевном виде? Что станет с Родионом?..
Эта печальная миссия была возложена на русскоговорящего Жарко Пребиля. Через Наташу Калашникову (сам Родион был на генеральной концерта) Жарко сообщил, что Майя слегка потянула ногу и будет подхрамывать. Чтобы Родион не пугался. Хорошенькое слегка…
Вместо дома мы едем с моим набитым новыми туфлями чемоданом в вильнюсскую гостиницу. Она в центре. До президентского дворца и филармонии рукой подать. Но не с моей загипсованной громоздкой слоновой ногой.
Красная ковровая дорожка остается нетронутой. Охранник президента Паксаса вносит меня во дворец на руках. Хороша балерина. Старательно, натужно улыбаюсь. Все с искренним сочувствием вопрошают: что стряслось? как произошло? давно ли?..
И концерт в филармонии я тоже не пропускаю. Мы с Родионом в почетном ряду, где широкий проход. Кругом правительство. Я сижу с вытянутой бездвижной ногой, увенчанная Великим Крестом Командора, красавцем орденом на цветастой ленте, мешая публике пройти через проход в антракте.
После концерта оживленный прием. Все чествуют композитора и двух героев вечера — дирижера Иозеса Домаркаса и пианиста Дениса Мацуева, замечательно сыгравшего пятый концерт Щедрина.
По счастью, на концерте весь цвет литовской медицины. Все горят желанием мне помочь. Первым делом — правильный диагноз. Посредством мобильников договариваются на завтра на 10 утра о специальной диагностической процедуре-исследовании. Какая-то супертомография для связок и сухожилий. Как она называется, не упомнила. Выговорить трудно. И такой аппарат в Литве лишь один. В больнице «Санторишкес». Завтра выходной день. Но команда медиков нарушит свой воскресный отдых, запустит эту супермашину и определит диагноз.
Следующим утром меня привозят на суд мудрых светил и умных машин. Приговор: полный разрыв собственной связки надколенника в колене левой ноги. Нужна операция.
Кто ее сможет сделать? Где?
Главный врач «Санторишкес» профессор Лауцявичус указывает мне на одного из присутствующих на сегодняшнем драматическом консилиуме.
— Лучший хирург Литвы по ногам и бедрам профессор Порваняцкас. Мы его просили быть сегодня здесь с нами. Вот он.
Надо мной склоняется — а я лежу еще на диагностическом столе — высокий, худощавый мужчина средних лет, с удивительно проницательным добрым взглядом. Таким людям сразу веришь.
— Я уже договорился с Мюнхеном, — беспокойно вступает в разговор Родион. — Наши друзья врачи Шиллинг и Энглерт сегодня назовут имя предполагаемого ими хирурга.
— А если сделать операцию в Литве? Вы возьметесь? — обращаюсь я к Порваняцкасу.
— Делать операцию немедленно нельзя. У вас на колене ссадина. Прежде всего ее надо залечить, — говорит Порваняцкас. — А где вы решите оперироваться, зависит только от вас.
Испытующе вглядываюсь в Родиона.
— Если ваш выбор остановится на мне, мы сделаем все возможное. Аппаратура у нас самая современная. Но сначала, повторю, нужно заживить ссадину.
— А мы не упустим время? — тревожится Родион.
— Каждый день работает против. Но при открытой ранке взрезать колено никак нельзя. Возможно заражение.
Как добры были ко мне литовские врачи. Как внимательны. Как заботливы. Сколько тепла и душевности проявили они в те мучительные, страдальческие дни моей жизни…
Еще раз вглядываюсь в хирурга Порваняцкаса. Надо ему довериться. Первое впечатление меня часто не подводило. Смотрю на его руки. Еще раз вглядываюсь в глаза.
— Я вам верю, профессор, — говорю я хирургу. — Вы меня возродите. Остаемся в Литве, — это уже к Родиону.
Щедрин все время в те же дни не расставался с телефоном. Наши друзья, немецкие доктора, задавали через него профессиональные и каверзные вопросы. Взят ли анализ на то? Сделали ли это? Есть в литовской больнице аппарат «X» или «Z»?.. Порваняцкас мог бы обидеться. Пора экзаменов для него давным-давно миновала. Но с литовской невозмутимостью на каждый нервный вопрос Щедрина он самым спокойным тоном отвечал:
