Заходер и все-все-все… - Заходер Галина Сергеевна
Остались у Бори от домашнего очага лишь фотографии родителей и собственная, где ему два с половиной года.
Из записок Бориса Владимировича 1971 года:
Как тронули меня те страницы «Нильса» [4], где писательница говорит о возвращении в свое старое имение, в те места, где прошла ее молодость. Меня, у которого нет таких мест, нет родного угла и чье детство прошло в переездах, во временных квартирах — без устоявшегося быта, без обрядов, без традиций, без семьи с каким-то подлинным укладом жизни, — интеллигента 20 века…
Ранняя любовь к девушке, которая на три года старше (что очень существенно — Борису неполных 16 лет), принесла ему много поэтических переживаний, но и ранила. Речь идет о дочери писателя Ефима Зозули, Нине.
Вот как описывает К. И. Чуковский в своем дневнике за 1927 год их дом и саму Нину:
«У Ефима Зозули всегда полон дом каких-то родственников, нахлебников, племянниц — и в довершение всего на шкафу целая сотня белых крыс и мышей, морских свинок, которые копошатся там и глядят вниз, как зрители с галерки, — пугая кошку. Есть и черепаха. Все это — хозяйство Нины, Зозулиной дочки, очень избалованной девочки с хищными чертами лица. В доме — доброта, суета, хлебосольство, бестолочь, уют, телефонные разговоры, еда».
Атмосфера хлебосольства, уюта, телефонных разговоров, еды сохранялась всю жизнь, мне тоже посчастливилось наблюдать ее позднее.
Чтобы узнать некоторые подробности жизни Бориса и Нины в те годы, я позвонила их общей подруге Г. В. Дробот. Она вспоминает, что Боря поражал всех своей феноменальной памятью. «Он мог прочитать две страницы совершенно нового текста и тут же пересказать его слово в слово».
А что можно сказать о человеке, который в 16 лет написал такое?
Передо мною лежит толстая общая тетрадь за 1934 год.
На первой странице посвящение:
Видно по надписи на обложке, что эта тетрадь принадлежала поэту Арону Копштейну и он подарил ее Борису в Коктебеле, где тот находился вместе со своей подругой Ниной Зозулей, впоследствии ставшей его женой.
…Совершенно неожиданное соприкосновение с именем Арона Копштейна произошло у меня 8 мая 2003 года, в канун Дня Победы.
Вдовы писателей пригласили меня присоединиться к их союзу. Программа встречи состояла из поминовения павших, а затем общего чаепития в малом зале ЦДЛ. Не уверена, что меня соблазнило бы чаепитие, но я хотела почтить память погибших писателей — и поехала.
Хор студентов консерватории исполнил песни военных лет. Прозвучали в записи стихи фронтовиков, среди которых стихи Арона Копштейна. Вспомнила, что Борис с Ароном вместе были на войне, где тот и погиб. Захотелось узнать о нем что-нибудь еще. Потихоньку покинула свое место и подошла к мраморной доске с именами павших, нашла его имя. У стенда с фотографиями узнала сразу, словно видела раньше, черноглазого молодого человека в вязаной шапке. (Может быть, по головному убору?) «Арон Копштейн. 1915–1940».
У Бориса хранится фотография, помеченная 27 марта 1940 года, где студенты Литературного института, вернувшись с финской войны, снялись на память (все в таких же вязаных шапках, которые трансформировались в шлем), — Арона среди них нет. Значит, он погиб в самом начале этого года на финской, а не на Отечественной войне, как я думала. Надпись на обороте: «…не забывай своих боевых ребят. В будущей войне ты будешь с нами». Они знали, что будущая война не за горами.
Я стояла перед фотографией старого друга Бориса, ушедшего из жизни таким молодым, и плакала о нем. Может быть, я осталась единственным человеком, скорбящим о нем в этот день…
Наш друг, — первый читатель, наблюдавший за рождением моей рукописи, — как-то заметил, что мои «отступления придают динамику и прихотливость фабуле». Сочту его слова за одобрение и позволю прервать главу, чтобы дописать нечто важное, что взволновало меня уже после того, как я поставила последнюю точку в этих воспоминаниях.
Подыскивая себе новую «работу», заглянула в папку «Финские записки», которые вел Борис на Белой войне в 1939–40 годах, и обнаружила волнующий материал.
Отдельные листики блокнота, исписанные карандашом, хранят, словно телеграфные сообщения, живые интонации Бориса Заходера, которому едва перевалило за двадцать. Вероятно, позднее он пытался превратить их в связные воспоминания, перепечатав на машинке некоторые эпизоды подробнее, да так и не довел до конца.
Прервана учеба в Литературном институте. Борис и Арон уходят добровольцами. Лыжный батальон.
Мы идем к старшине. Он выдает мне новехонькие лыжи. Савельев достает из кармана мягкие ременные крепления. Я не верю своим глазам — мягких креплений у нас мало. Савельев усаживается на ступеньку, кладет лыжи и начинает надевать крепления. Я ставлю ногу. Крепления подтянуты идеально.
— Да пометьте их хорошенько, а то ведь утащут.
И я ножичком начинаю выцарапывать на носках лыж номер своей винтовки — 293.
Я встаю на лыжи, палки у меня есть — хорошие бамбуковые палки с широкими белыми тесемками.
— И на тесемках напиши номер, — говорит Савельев.
Мы уходим с ним на лыжах. Чудесный день. От блеска снега под зимним солнцем, от мягкого хруста его под лыжами, от ощущения уверенности и силы собственных движений меня охватывает радостное чувство.
— Красота, — кричу я, — спасибо тебе, Савельев!
Ко мне подбегает боец. «Иди, тебя там какой-то нескладный спрашивает». Арон. Его огромные прекрасные темные глаза скрываются за веками, когда он замечает меня. Мы целуемся.
— Ну, как дела, лирик? — спрашиваю я.
— Да вот, видишь, гоняют на лыжах, — отвечает Арон. Действительно, Арон, против обыкновения, на лыжах. Его ноги в огромных валенках привязаны к лыжам, именно так: целой дюжиной веревочек, под которыми креплений не видно.
— У меня уже неплохо получается, — говорит Арон с гордостью. — Погляди-ка, как я съезжаю с горки.
Он, пригибаясь, отталкивается палками и, проехав несколько шагов, падает. Я смеюсь. Арон начинает мне объяснять причину падения.
— Ладно, ладно, я не командир, — отвечаю я, улыбаясь. Мы смеемся.
После болезни Бориса.
— Ты вот что, — говорит Тима мне, — ты что-то плохо работаешь последнее время? Беседы проводишь?
Он говорит не о том, о чем хочет. Я отвечаю ему что-то невразумительное. Мне стыдно, комиссар поворачивается ко мне.
— Расскажите-ка мне, товарищ Заходер…
(Далее отсутствует один лист.)
От кухни отделяется знакомая мешковатая фигура Арона.
— В чем дело, товарищ замполит? — кричит Арон молодецким голосом.
— Возьми вот этого бойца, — говорит Тима, отвечая улыбкой на улыбку Арона, — и вымой его, понимаешь, как следует, чтобы чистый был, да мозги ему прочисти.
