Александр Королев - Святослав
Если же говорить серьезно, то не только Ольгу, но и ее мужа Игоря в момент смерти сложно представить старым – уж больно он активен, слишком легко пускается в авантюры, вроде походов на греков и древлян. Непохоже, что ему под семьдесят{56}. Все противоречия можно разрешить, если признать, что и Игорь, и Ольга к 40-м годам X века были людьми нестарыми, а их свадьба состоялась гораздо позднее 903 года. Но летописцы не могли допустить этого, так как тогда была бы разрушена связь Игоря с Рюриком, связь, которой на самом деле не имелось. Были предания о неком варяжском князе Рюрике, к которому в сыновья определили Игоря, то ли из желания польстить Игоревым потомкам, удлинив их родословную, то ли пытаясь объяснить, откуда взялся Игорь. То, что получилось в результате, и вошло в летописи – при этом достаточно поздно, в начале XII века{57}. Некоторые исследователи даже считают возможным не только омолодить Игоря и Ольгу, но и указать значительно более позднее, в сравнении с летописным 912 годом, время вступления этого князя на престол, ограничивая период его правления в Киеве всего несколькими годами{58}. Предположение о более позднем времени заключения брака Игоря и Ольги и их относительной молодости на момент гибели князя снимает все противоречия и, как может показаться, делает рождение Святослава в 942 году вполне вероятным. Академик Б. А. Рыбаков считал, что к этому же времени относится и брак Игоря с Ольгой. Дату рождения Ольги он определял следующим образом: «Замуж в древней Руси выходили обычно в 16-18 лет. Ольга по этим расчетам родилась в 924-927 годах. В момент бесед с Константином (Багрянородным. – А. К.) ей должно было быть 28-32 года»{59}. Это предположение действительно позволяет объяснить, почему Ольга в середине 940-х годов имела трехлетнего сына, а в 50-х годах X века все еще оставалась молодой и привлекательной.
Считать 942 год датой рождения Святослава согласны многие историки, как признающие, так и не признающие 903 год датой женитьбы Игоря на Ольге{60}. И все бы сложилось в четкую картину, если бы не свидетельства русско-византийского договора 944 года и трактата Константина Багрянородного. Ведь там Святослав – взрослый человек, князь «Немогарда». Конечно, на княжеский стол его могли посадить и в малолетнем возрасте, как сына могущественного киевского князя, но в момент гибели отца он оказывается в Киеве с матерью. У некоторых исследователей даже возникло ощущение, что речь идет о каких-то двух разных Святославах{61}.
Однако и в «Повести временных лет» сообщается, что в 970 году у Святослава, родившегося якобы в 942 году, было по меньшей мере три взрослых сына, посаженных им на княжения. Сыновья эти были к тому времени настолько развитыми, что Святослав, самое позднее в 969 году, подарил старшему из них Ярополку в жены (или наложницы) некую «грекиню», которая позднее родила знаменитого Святополка Окаянного{62}. Не менее зрелым оказывается и другой Святославич – Владимир, получивший в управление Новгород. Согласно сообщению саксонского хрониста XI века Титмара, епископа Мерзебургского, Владимир умер «глубоким стариком»{63}. В связи с этим нельзя не вспомнить сообщение Летописца Переяславля Суздальского (первая четверть XIII века) о том, что Владимир скончался в возрасте семидесяти трех лет{64}. Чем в данном случае руководствовался летописец, неизвестно. Интересно, что в скандинавских сагах об Олаве Трюггвасоне, который побывал в Новгороде в начале или, самое позднее, в середине 70-х годов X века, сообщается, что Владимир тогда уже был женат. К тому же саги дают ему прозвище «Старый», что само по себе уже говорит о многом{65}. Чтобы соответствовать всем этим характеристикам, Владимир должен был родиться ближе к 40-м годам X века. А значит, его отец появился на свет лет на двадцать раньше – в 920-х годах. На этой датировке – как видим, очень приблизительной – можно и остановиться{66}. Ну а как быть с сообщением «Повести временных лет» о том, что при Святославе находился кормилец Асмуд? Не следует видеть в «кормильце» «дядьку». Кормильцы были не только наставниками, но и руководителями, советчиками, воеводами князей, оставаясь таковыми при них в течение всей их жизни. Нередко княжеские кормильцы по своему влиянию соперничали даже с отцами своих воспитанников{67}.
* * *Поведение Игоря в истории с древлянской данью выглядит нелогичным. Почему его дружина вдруг почувствовала себя «нагой»? И с какой стати Игорь увеличил по ее желанию дань с древлян и попытался собрать ее дважды или трижды? Вышеупомянутый Константин Багрянородный подчеркивает, что славяне, платившие русам дань, – «вервианы» (древляне), «другувиты» (дреговичи), «кривитеины» (кривичи), «северии» (северяне) и прочие – были «пактиотами» русов. Следовательно, зависимость здесь не была односторонней: термин «пактиоты» предполагал выплату дани по договору-«пакту». Игорь же своим решением этот «пакт» нарушил, о чем и сообщили ему древляне: «Зачем снова идешь? Забрал уже всю дань».
Конечно, отправляясь из Киева собирать дань со славян, русы с последними особо не церемонились. И восточные, и византийские, и латиноязычные источники сообщают о торговле русов рабами. Арабский автор Ибн Фадлан, например, описывая свое путешествие на берега Итиля (Волги) около 922 года, рассказывает о русах, доставлявших сюда рабов для продажи, и приводит молитву такого купца: «„О, мой господь, я приехал из отдаленной страны, и со мною девушек столько-то и столько-то голов и соболей столько-то и столько-то шкур“, – пока не назовет всего, что прибыло с ним из его товаров»{68}. Взимая таможенную пошлину с русов, царь волжских болгар, наряду с прочим товаром, получал и рабов: «Если прибудут русы или же какие-нибудь другие (люди) из прочих племен с рабами, то царь, право же, выбирает для себя из каждого десятка голов одну голову»{69}. О том, как русы поставляли «живой товар» в Константинополь, уже было сказано в предыдущей главе. Любопытно, что русско-византийский договор 944 года, обращая особое внимание на процесс поиска и возвращения раба, убежавшего от русов в Византии, чуть ниже подробно определяет условия выкупа русами своих соотечественников, попавших в рабство к грекам. При этом выкуп русских рабов представляется обязанностью русской стороны, такой же, как выкуп Византией греков-христиан у варваров. Получается, что, с одной стороны, русы активно торгуют рабами, а с другой – стремятся выкупить из рабства у иноземцев своих соотечественников. Выйти из этого противоречия можно, лишь вспомнив сообщение арабского географа начала X века Ибн Русте о том, что русы «нападают на славян, подъезжают к ним на кораблях, высаживаются, забирают их в плен, везут в Хазаран и Булкар (Хазарию и Волжскую Болгарию. – А. К.) и там продают. Они не имеют пашен, а питаются лишь тем, что привозят из земли славян»{70}. Таким образом, рабами, которыми торговали русы, были в большинстве своем славяне из подчиненных им племен{71}.
Господствующее положение, которое русы занимали среди прочих славянских племен, старательно подчеркивается и «Повестью временных лет», отражающей мировоззрение киевлянина XI века – потомка древних русов. Рассказывая о полулегендарном походе на Царьград столь же полулегендарного Олега, летопись отмечает: победив греков, русский князь велел им сшить шелковые паруса для руси, а «словеном кропинные». Под «словенами» здесь подразумеваются не словене ильменские – одно из восточнославянских племен, а славянские племена вообще, подчиненные Вещему Олегу и ходившие с ним в поход. Для нас важна даже не сказочность этой детали, а отношение киевского летописца к славянам. Оно прослеживается и в рассказе «Повести» о нравах славянских племен: «Все эти племена имели свои обычаи, и законы своих отцов, и предания, и каждые – свой нрав. Поляне имеют обычай отцов своих кроткий и тихий, стыдливы перед снохами своими и сестрами, матерями и родителями; перед свекровями и деверями великую стыдливость имеют; имеют и брачный обычай: не идет зять за невестой, но приводит ее накануне, а на следующий день приносят за нее – что дают. А древляне жили звериным обычаем, жили по-скотски: убивали друг друга, ели всё нечистое, и браков у них не бывало, но умыкали девиц у воды. А радимичи, вятичи и северяне имели общий обычай: жили в лесу, как и все звери, ели всё нечистое и срамословили при отцах и при снохах, и браков у них не бывало, но устраивались игрища между селами, и сходились на эти игрища, на пляски и на всякие бесовские песни, и здесь умыкали себе жен по сговору с ними; имели же по две и по три жены. И если кто умирал, то устраивали по нем тризну, а затем делали большую колоду, и возлагали на эту колоду мертвеца, и сжигали, а после, собрав кости, вкладывали их в небольшой сосуд и ставили на столбах по дорогам, как делают и теперь еще вятичи. Этого же обычая держались и кривичи, и прочие язычники, не знающие закона Божьего, но сами себе устанавливающие закон». Через несколько страниц летописец сообщает, что «стыдливые» поляне «теперь зовутся русь». Возможно, прав академик Б. А. Рыбаков, и фраза летописца означает, что когда русь «стала во главе племенного союза, сложившегося в Среднем Поднепровье, ее имя постепенно вытеснило имена других племен»{72}. О полянах, превратившихся в русов и переставших быть исторической реальностью, к середине X века сохранились одни предания. Кроме летописца-киевлянина ни один источник не упоминает полян, да и для него они, как верно подметил тот же Рыбаков, – «этнографическая достопримечательность»: «Юридические памятники – договоры с греками (911 года и последующие) совершенно не знают полян; они имеют дело с государством Русью, с городами, но племенных названий не дают. Константин Багрянородный, знавший Русь внутреннюю и внешнюю, называет волынян, древлян, кривичей, дреговичей и „ленсанинов“, не знает именно полян… Среди летописных записей XII-XIII веков бытового, описательного характера часто проскальзывают упоминания древних племен, урочищ; в качестве географических ориентиров упоминаются кривичи, древляне, вятичи, радимичи, север, но полян и в этих записях нет. Столь же неуловимы поляне и территориально. Каковы достоверные пределы земли летописных полян? Попытки привлечения археологических материалов IX-XI веков оказались безрезультатны; племенные признаки полян к этому времени давно уже исчезли»{73}.
