Петер Вайдхаас - И обратил свой гнев в книжную пыль...
Обзор книги Петер Вайдхаас - И обратил свой гнев в книжную пыль...
Но самое главное, Петер Вайдхаас — это незаурядная личность, человек кипучей энергии и страстного темперамента. Его рассказ о своей бурной жизни, о сложном пути становления, о поездках по разным странам и встречах с интересными людьми — по-настоящему увлекательное чтение, которое доставит искреннее удовольствие любому, даже самому взыскательному читателю.
Петер Вайдхаас
И обратил свой гнев в книжную пыль…
Записки директора Франкфуртской книжной ярмарки
Полушутя-полусерьезно мы предложили автору уже готовых мемуаров похожий заголовок: «И обратил свой гнев в книжную пыль…» И тут же сошлись на нем, ибо хорошая порция самоиронии, сдобренная юмором, еще никогда не причиняла вреда ни одному автору. В мемуарных зарисовках Петера Вайдхааса нашли также довольно точное отражение переломные моменты и болезненные противоречия тех лет, наложившие отпечаток на все его поколение.
От издательства Петер-Хаммер-ферлаг
Петер Вайдхаас, директор Франкфуртской книжной ярмарки с 1974 по 2000 г.Глава 1
Гранд-отель DORÂ
Я стою перед входом в гостиницу. Какие-то мгновения на меня смотрит отражение седобородого мужчины лет эдак за пятьдесят. В каждой руке по чемодану, через плечо переброшен мятый плащ. Сзади по улице Майпу тащится, погромыхивая, старый разбитый микроавтобус. Серо-голубое облачко из выхлопной трубы заволакивает задний план, но тут стеклянная дверь маленькой гостиницы в Буэнос-Айресе, всегда дававшей мне приют, когда я приезжал в эту южноамериканскую страну, неторопливо открывается.
Я сделал шаг вперед, и обе половинки двери сомкнулись за мной с той же медлительностью, с какой приветливо распахнулись. Я прибыл на место. Из глубины вытянутого в длину помещения, вобравшего в себя все, что только, помимо номеров, еще было в этой гостинице: стойка администратора, бар, комната с телефоном-коммутатором, гостиная, ресторанчик на четыре столика, отгороженный двумя расписными ширмами, оба лифта, туалеты и кабины телефонов-автоматов, — уже спешил мне навстречу с сияющей улыбкой мой старый знакомый — здешний портье.
— Приветствую вас, сеньор, вот здорово, что вы опять к нам приехали.
Ни в одной гостинице на всем белом свете не встретишь такого ловкого, а главное, приятного сервиса. Ты заходишь, стеклянная дверь плавно закрывается за тобой, грохочущий шум городского транспорта по улице Майпу замирает, и ты спасен.
Портье, который работал здесь еще до того, как двадцать пять лет назад я впервые приехал в эту гостиницу, берет у меня из рук чемоданы.
Он еще больше сгорбился и поседел, но сияющая улыбка осталась неизменной, и уже в следующий миг он непременно выкинет со мной одну из своих шуток, как это за ним водится, — спрячет, например, чемодан и начнет возбужденно бегать и искать его.
— Только это еще как-то и поддерживает жизнь, сеньор, — говорит он, пожимая плечами.
Все его шуточки мне давно известны, и я медленно направляюсь в глубь помещения, оборачиваюсь и смотрю оттуда: все по-старому! Бар, в котором Гюнтер Лоренц всегда поджидал нас в четыре утра, застыв в неестественно прямой позе после принятия большой дозы алкоголя. Бежевый кожаный диван, где по утрам пил чай Хорхе Луис Борхес, великий, почти слепой аргентинский писатель. Несколько удлиненной формы резная деревянная фигурка мадонны с чуть приподнятым спереди подолом по-прежнему стоит в позолоченной нише. Я облегченно вздыхаю.
Кому же не хочется, чтобы запечатлевшиеся в памяти мимолетные видения, из которых складываются наши воспоминания, не менялись и к ним можно было бы снова вернуться и пережить все еще раз? Разве не отправляемся мы с душевной тревогой в места нашего детства, нашей первой любви, справедливо опасаясь, что разрушим прекрасные образы прошлого, потому что с тех пор все изменилось и мы не найдем того, что было раньше.
В этой маленькой гостинице с несколько гипертрофированным названием «гранд-отель» время как бы остановилось. Здесь все так же, как и двадцать пять лет назад, когда я начал свой путь, приведший меня к Франкфуртской книжной ярмарке, нерешительно вступая в мир, где не было никаких гарантий, а, наоборот, было много зыбкого и быстропреходящего. Только что испытанный успех исчезает уже в тот самый миг, едва ты сумел его достичь. И уже надо добиваться чего-то нового. Так я и носился на реактивных самолетах больше четверти века по белу свету и каких только «номеров» не откалывал, чтобы удержаться на этом парящем в невесомости «бумажном» змее. И самое смешное, что успех все время ускользал. С огромным трудом удавалось задержать его лишь на мгновение.
И вот я снова стою в этой маленькой гостинице и мысленно вижу, как входит он, тогда тридцатилетний, и приближается к бару, где все еще довольно прямо сидит Понтер Лоренц. Я направляюсь к стойке, приветствую mozo[1], который и тогда тут стоял, заказываю себе коктейль — мы и тогда его пили — жуткое пойло, какая-то непонятная смесь, зато безотказно дающая «эффект» Пруста, и весь тогдашний мир с его запахами, ощущением полноты жизни и ожиданием будущего вновь возвращается.
Я сижу словно рядом с самим собой. Смотрю вперед и вижу в зеркале — вот он за бутылками «куантро», «смирновской» и виски «Джонни Уолкер»:
— Ну и что ты тут делаешь?
— Как «что»? Мы готовим выставку немецкой книги вместе с Клаусом Тиле, да вот он, кстати, идет… Мы заняты сейчас тем, что собираем в фойе театра «Сан-Мартин» стенды. Проблем хоть отбавляй. Мы там заставили какую-то мозаику, и пришлось снова все разбирать — нельзя ее загораживать. А завтра Вилли Брандт будет открывать выставку. Мы парились до четырех утра, но все равно не успели. Продолжим теперь в семь.
— А это кто такой?
— Гюнтер Лоренц. Его тут все профессором величают. Первый немецкий журналист, по-настоящему занявшийся латиноамериканской литературой. Консультирует нас. Раздает без передыху налево и направо интервью. Прочтет даже несколько докладов!
25 лет назад1968 год — время пробуждения и революционного прорыва. Немецкая молодежь пришла в движение, забурлила, поднялась против лживости пятидесятых годов, когда начавшийся экономический подъем стал сопровождаться вытеснением прошлого. Пора «безотцовщины» и «неспособности скорбеть» (А. Мичерлих[2]) должна была смениться неавторитарным господством социально ангажированных людей с рациональным мышлением.
Все мы знаем, как быстро и каким позором закончился этот прорыв, когда протагонисты революции переметнулись в итоге к террористам из РАФ (фракция «Красная Армия») или подались в секты Бхагвана, дервишей и тому подобное.
Однако нельзя недооценивать изменений, произошедших в нас, молодых людях, с вниманием наблюдавших за этим прорывом и симпатизировавших его участникам. Мы, правда, не выходили с ними ежедневно на улицы. И не проводили ночи напролет в жарких дискуссиях в клубе «Вольтер». Не жили с ними в общежитиях и не ратовали за свободную любовь, о чем с таким смакованием писали бульварные журнальчики, пестря иллюстрациями. Мы с восторгом наблюдали происходящее, вливались время от времени в ряды демонстрантов, испытывая некоторую неловкость.
