Анна Оленина - Воспоминания
Обзор книги Анна Оленина - Воспоминания
A. A. Оленина (A. A. Андро)
Воспоминания
1881 года
Первый листок
(Посвящено друзьям)
Уединение любя,
Чиж робкий на заре чирикал про себя,
Не для того, чтобы похвал хотелось,
И не за что; так как-то пелось!2
Вы желали, любезные друзья мои, чтоб я решилась наконец написать то, что видела и слышала я на своем веку? Признаюсь, меня побуждает еще писать и то, что в нынешний грамотный век многие сделались писателями записок более или менее занимательных. Все мы теперь грамотные, чем (между нами будь сказано) похвастаться не могу: мне ни на каком языке грамматика не удалась. Перо мое бежит по воле мысли, а Ъ, Ы и проч. остается позади. И так, не взыщите и не обращайте слишком много внимания на слог моей рапсоды3 и грамматическия погрешности. Если станете зевать при чтении, тогда бросьте ея и вспомните, что в 73 года завираться простительно. Не умею говорить я по нынешнему, да и скажу на ушко, об этом я и не забочусь и пишу как пришлось, по старинному, как и прилично моим седым волосам.
Глава I Преданья старины глубокой4
Семейные дела избраннаго какого-нибудь кружка не могут быть одинаково интересны для всякаго, а потому, если я и буду говорить de mes grands parents (дедушках и бабушках), то только для того, чтоб показать, насколько их нравы и обычаи отличались от современных нам.
Начинаю повествование свое с деда моего, Николая Яковлевича Оленина5, который умер еще до моего рождения, и которого я знала <лишь> по разсказам моей матушки, за человека добрейшаго и тихаго нрава. Не то была бабушка моя, урожденная княжна Волхонская6, сестра князя Григория Семеновича Волхонскаго7. Я не могу простить ей всего того, что она выдумывала, чтобы мучить и унижать моего отца, а впоследствии его жену, мою добрейшую и умнейшую мать, которую весь Петербург во всех различных слоях общества любил и почитал, но бабушка по неукротимому своему нраву широко пользовалась всеми дозволенными в то время невозможными причудами8. До чего простиралась ея злость. Она отказала свое благопр<иобретенное> имение по духовной своим двум племянникам Сергею и Никите Волк<онским> в ущерб родн<ому> св<оему> сыну, моему отцу. Волк<онские> это имение по смерти отца возвратили батюшке.9 [С ней познакомится читатель после.] Живо представляется мне в памяти дядя моего отца князь Григорий Семенович со всеми его странностями, которые производили во мне более страх, чем смех. Он часто приезжал, или лучше сказать, прибегал к нам при двадцати и более градусах мороза в одном фланелевом костюме и вдобавок без фуражки (а он был ранен в голову). Подобными выходками он корчил из себя Суворова с его всевозможными причудами. Едучи однажды верхом, рядом с фельдмаршалом, князь Григорий Семенович гарцовал на седле и, чтоб перегнать своего спутника, пустил лошадь во весь карьер и свалился. Суворов тотчас подъехал к нему, помог встать и, удержав лошадь за узду, сказал: "Эх, князь, вы себе шею сломите, а все таки Суворова не догоните!" Князь Григорий Семенович был единственный брат шести княжен, которыя любили его до обожания.
Первая из этих княжен была замужем за Римским-Корсаковым10, вторая за дедом моим Олениным, третья за Мамоновым-Дмитриевым11, четвертая за Мухановым12, пятая за Хрущовым13, а меньшая умерла в девах14, убитая лошадьми. Две старшие резко отличались от других своими странностями и тем самым вполне доказывают, насколько мы опередили их как по воспитанию, так и по образу жизни.
Римская-Корсакова была почитаема сестрами своими и не признавала над собой никакой власти, потому что муж ея, добрейший человек, снисходительно относился к ея капризам. Он был аншефом15, участвовал с Суворовым в польской войне и оставался на Литве несколько лет командующим войсками16.
Жена его была неимоверной скупости: нередко занималась она продажею офицерам нюхательнаго табаку с примесью золы и даже хвасталась этим перед матушкой моей, приехавшей навестить ея в первый раз после свадьбы своей. Разговоры хозяйки касались большею частию расходов по хозяйству, которое она ставила всем в пример, и так как матушка моя вступала в новую жизнь, она считала необходимым показать ей свои расходныя книги, приговаривая: "Вы ведь наживаться не умеете, так вот учитесь". Под заглавием: "Приход" стояла статья "Табак". Поясняя написанное, говорит она матушке: вот едет, однажды, знакомый мне офицер в Россию, я и говорю ему: "Не в службу, а в дружбу, привези, батюшка, мне табачку из России, не забудь!" И вот, возвращаясь, он привозит мне несколько фунтов: "Ну, спасибо, батюшка, удружил", Я, бывало, и возьму, да и подсыплю в этот табак золы и продам офицерам по той же цене, за какую купила сама -- вот приход-то таким образом и увеличивается".
Достоин внимания также обычай того времени выдавать девиц замуж. По обыкновению, мать должна была всегда не соглашаться на свадьбу дочери, хотя и желала бы этой свадьбы. Это имело ту выгоду, что выдавая дочь нехотя, могли давать и приданое ничтожное, [придавали тем самым больше цены своему слову] и наконец после многих придуманных препятствий, соглашались выдать ея.
Зятя, принято было, ненавидеть, невестку угнетать и держать ея в тяжелом повиновении. [Бить служанок, горничных, сечь розгами и другие жестокости все это было dans la nature des choses (в природе вещей). Такие обычаи поддерживались не в одной семье Волхонских, нет -- это были нравы того времени.]
Дед мой, Оленин, отличавшийся своею кротостию и уживчивостию, избегал всякаго столкновения с строптивым нравом бабушки моей, Анны Семеновны; жил он больше в деревне, в Рязанской губернии, селе Салоуре, живописно расположенном при трех огромных озерах и очень любил свое уединение.
Несколько лет тому назад я в первый раз посетила гнездо наших предков, от которых остались лишь одни предания о доброте дедушки и более чем оригинальностях бабушки.
У них было 17 человек детей (так водилось в старину), из которых дожили до глубокой старости отец мой и его две сестры Варвара и Софья Николаевны17, умершие обе старыми девами. Так как дети умирали один за другим, не достигши возраста, то какая-то старушка и посоветовала окрестить новорожденных в соборе перед ракой св. Алексея Митрополита18, который приходился нам родней по Плещеевым19. Это выпало на долю отца моего. Крестил его монах, который находился при мощах, а восприемниками были, за отсутствием княгини Дашковой20, тетушка Архарова, урожденная Римская-Корсакова21, двоюродная сестра батюшки и старше его двумя годами. За отсутствием Князя Волконского22 воспринимал батюшку от купели какой-то монах, который находится неотлучно при раке Святаго. Все это было сделано по суеверию, и суеверие подтвердилось. Отец пережил всех и достиг 80 лет; две младшия сестры его умерли семидесяти лет незамужними21. Грустна была жизнь отца. Разлад родных, казалось, не мог содействовать развитию в нем нежности, но несмотря на это в характере его не было ни суровости, ни холодности, ни эгоизма. Прекрасная душа отца моего развилась во всей полноте; ум и сердце следовали ея живому направлению и, хотя нрав его был вспыльчивый, но никогда не злой и не строптивый24. Он очень хотел вступить в военную службу, но бабушка же задумала непременно поместить его при дворе и, чтобы разочаровать его в желании быть военным, она заставляла сына по нескольку часов стоять с тяжелым ружьем на карауле, да еще по колено в снегу. Ничто однако не помогло. До десяти лет батюшка оставался при родных под надзором гувернера-француза, который только и знал свою французскую литературу и правописание. Потом отправили батюшку в Петербург к тетушке, княгине Екатерине Романовне Дашковой, где (говорит в краткой биографии отца Т<айный> С<оветник> Стояновский25) обратила на него внимание Великая Екатерина II. В 1774 году по ея повелению он был записан в пажеский корпус и когда, по прошествии пяти лет, он в первый раз дежурил в качестве пажа при Ея Величестве, императрица спросила его, какую карьеру он намерен избрать, на что он отвечая "военную", и потому прошу Ваше Императорское Величество соизволить мне для изучения артиллерийскаго дела ехать в Дрезден, где в то время артиллерия была признана первейшей в мире. Государыня похвалила его за такое желание и на свой счет отправила его обучаться в Дрезден, где и пробыл он семь лет. Во все время его учения отчеты об его успехах и отметки по экзаменам были по Высочайшему повелению присылаемы Ея Величеству, и тогда она оказывала ему свое благоволение, а потом давала и чины26. Занимаясь примерно своим делом, он иногда и кутил при случае, но при всем том никогда не упускал из виду все полезное и высокое. Привычка серьезнаго учения, вкус к изящному, изыскание исторических древностей развились в нем еще во время его пребывания в Дрездене, и он приобрел те глубокие познания, которые впоследствии оказались очень замечательными. Его гувернер-француз вряд ли мог понять, чему учился отец, потому что кроме Вольтера и его развратных сочинений он не знал ничего другого. В России батюшка изучил французский язык, который знал безукоризненно, и первые начала греческаго и латинскаго языков. Немецкий язык он не любил и никогда без особенной нужды не говорил на нем. Славянский, Греческий, Латинский языки знал в совершенстве; по английски выучился сам уже позднее, на возвратном пути, когда вернулся в Россию, умел хорошо говорить по итальянски, немного по испански, а его археологические занятия принудили его впоследствии выучиться немного по еврейски и по арабски27.
