Юрий Клименченко - Корабль идет дальше
Юрий Клименченко - Корабль идет дальше краткое содержание
Юрий Клименченко
Корабль идет дальше
От автора
Четырнадцать лет тому назад из печати вышел мой роман «Штурман дальнего плавания». Почти каждый знакомый моряк, который встречал меня после выхода книги в свет, укоризненно качал головой и говорил:
— Эх ты… Не мог написать как было, не вспомнил замечательных капитанов Панфилова, Зузенко, Лухманова, Смирнова, Павлова, ведь они воспитали столько отличных моряков. Учителя! И тебя в люди выводили. А про интернированных моряков написал так, что читать не хочется. Все нафантазировал. Плохо, брат. А еще писатель.
— Ребята, побойтесь бога! «Штурман дальнего плавания» — это роман. Автор волен поступать со своими героями, как ему вздумается, — защищался я, чувствуя в душе, что упреки их в какой-то степени справедливы. — Я не претендовал на документальную достоверность. Это роман, и этим все сказано.
— Мы понимаем, что это роман. Ты нам прописные истины не растолковывай, — отвечали мне. — Ты должен был писать документальную повесть. Надо рассказать читателям, как все было на самом деле. Правда куда интереснее твоего романа…
Меня самого донимали угрызения совести. Приняться за новую книгу не было возможности. Мешала другая работа. Но я твердо решил, что рано или поздно выполню пожелание товарищей. И вот — «Корабль идет дальше». Документальная автобиографическая повесть.
В этой книге нет вымысла. Здесь все подлинное. События, фамилии, факты. Многие из героев живут и работают в Ленинграде и других городах, некоторые погибли или умерли.
Я приношу свою благодарность товарищам, любезно предоставившим мне свои записки и воспоминания для второй части книги о четырехлетнем пребывании моряков в тюрьме-лагере Вюльцбург в Баварии.
Часть первая
Море и моряки
Ветер дальних странствий
В действительности все было не так, как я написал в одной из своих книг. Мама настаивала, чтобы после школы я поступил в институт и получил высшее образование. Где угодно. Хоть в ветеринарном. Она считала, что каждый человек должен иметь высшее образование. Я же с детства стремился в море и все каникулы проводил в яхт-клубе.
Шел 1927 год. Высших мореходных училищ тогда не существовало, и задача стать капитаном и одновременно получить диплом инженера была неразрешима.
— Ты должен поступить в вуз, — твердила мама. — Тогда я буду спокойна. Кончишь — можешь делать что хочешь.
Я любил мать и не хотел огорчать ее. Выбрал кораблестроительный факультет Политехнического института. «Буду строить корабли, — думалось мне, — и ходить в море на испытания. А там увидим».
Конкурс был большой. Десять человек на место. Я позорно срезался на первом же экзамене по обществоведению и не очень жалел об этом. А вот мама расстроилась.
— Год пропал, — сетовала она. — Все перезабудешь к следующим экзаменам. Надо заниматься, заниматься и заниматься.
Мама преподавала русский язык в школе, отец умер несколько лет назад. Жилось нам трудно, и потому предложение заниматься и сидеть на маминой шее мне не подходило.
— Пойду работать, а на будущий год в Мореходку, — решительно сказал я.
В Ленинграде, — впрочем, как и по всей стране в те годы, — была безработица. С большим трудом удалось мне устроиться чернорабочим в строительную контору. Каждое утро, одетый в комбинезон и грубые ботинки, я отправлялся на работу. Мы сносили какой-то круглый рынок, расположенный за Академией наук.
Целый день я складывал в кучи битый кирпич, помогал разбирать деревянные полы, грузил мусором телеги. Работа была неинтересная, душа к ней не лежала. Я стремился в море. Но как осуществить мечту? Я приставал ко всем знакомым с одной и той же просьбой: «Не можете ли устроить меня в Совторгфлот? Кем угодно. Может быть, найдете там какие-нибудь связи?» Связей ни у кого не было.
Я пытался пробиться сам. Несколько раз ходил в отдел кадров пароходства, простаивал в очередях, разговаривал с начальником и всегда слышал безжалостный ответ:
— Только через Биржу труда. Так принять не можем.
Ходил я и на Биржу. Правдами и неправдами хотел встать на учет, получить «Памятку безработного»— так называлась регистрационная книжка, — но тоже безуспешно. На Биржу труда меня не принимали, как не члена профсоюза, а в союз можно было вступить только имея рабочий стаж. Круг замыкался. Положение казалось безвыходным. И вдруг блеснула надежда.
Один из знакомых дал мне письмо к судовому механику из Балтийского пароходства. Кажется, его фамилия была Подъямпольский.
— Этот парень все может, — сказал мне знакомый. — У него огромные связи. Считай, что ты уже на пароходе. Я говорил с ним по телефону. Он сказал… В общем, иди, не задерживайся. Надо ковать железо, пока горячо.
Я принялся благодарить этого доброго человека.
— Не стоит благодарности, — небрежно бросил знакомый. — Вот попадешь на судно, тогда привезешь мне банку трубочного табака «Кепстэн».
В тот же день я отправился на Васильевский остров, где жил механик. Мне открыл дверь бледный человек в синем пупырчатом свитере и в шлепанцах. Я протянул ему конверт со словами:
— Вам Владимир Семенович звонил…
Он удивленно взглянул на меня, на конверт, нахмурился и сказал:
— Заходи. Ноги вытирай получше… Ведь говорил же я Володьке, что ничем помочь не могу. Чего было человеку голову морочить? Вот елкин корень…
Он бросил письмо не читая на крышку облупленного рояля.
— Ты садись. Я сейчас приду. Чайник поставлю.
Пока хозяин ходил в кухню, я разглядывал комнату. Чего только тут не было. На стенах висели фотографии пароходов, бивень моржа, засушенные морские коньки и звезды, чучело акуленка, а верхняя полка книжного шкафа была сплошь заставлена диковинными фигурками, деревянными лодочками, глиняными изображениями восточных божков. Музей, да и только! Через спинку стула был перекинут китель с тремя прямыми золотыми нашивками. «Старший механик», — с уважением подумал я. Знаки различия у комсостава на торговых судах были мне хорошо известны[1].
Вернулся хозяин.
— Так-с, — проговорил он, потирая руки. — Сейчас будем чай пить. А помочь я тебе не могу. Прошло время.
— Владимир Семенович говорил, что у вас связи в пароходстве большие. Может быть, кем-нибудь все же устроите?
— Трепач твой Владимир Семенович… Были когда-то связи, это верно. Теперь нет. Сказал же ему…
Глаза у Подъямпольского стали грустными.
